Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА
– А когда я поступал, самые сильные ребята шли на физтех и радиоэлектронику.
– Да, это так. А сейчас – юноша, судя по всему, отличник, стремится в институт торговли. Знамение времени.
В кернохранилище работали еще два дня, потом попрощались с парнями, выдали им расчет – Зоя Ивановна не поскупилась, поставила в табеле шесть полных рабочих дней – и на рейсовом автобусе направились в селение Корсак-Могила. Зою Ивановну интересовали там обнажения гранитов.
Селение получило название по возвышенности, действительно напоминавшей скифский курган. Над пологой безлесной равниной она возвышалась метров на сто и была видна издалека. К подножию ее и далее в степь вела грунтовая дорога, и не совсем уместными выглядели на ней фигуры двух путников в городском одеянии и с портфелями в руках. Сам Заблоцкий, однако, этого не замечал. Под ногами его шелестели стебли прошлогоднего ковыля, мелкий кустарник цеплялся за туфли, а пологий уступчатый склон вел все выше, выше, и он забыл о своей спутнице, о том, что она старше его и женщина. Согнувшись вперед, держа портфель под мышкой, он топал и топал в гору, в крутых местах упирался рукой в колено, подтягивался за висячие корни и не оглядывался, не смотрел по сторонам, только вперед, под ноги и выше. Вблизи его вспархивали птицы. Степь уже очнулась от зимнего сна, зеленела травами, но жизнь в ней еще только начинала летний цикл, не скакали еще во все стороны кобылки, не юркали ящерицы, не слышно было стрекотания – Заблоцкий отметил это походя, тут же мелькнуло, что где-то уже сталкивался с подобным, но где? Он сразу забыл, отбросил эту мимолетную и ненужную мысль, весь поглощенный движением; до вершины оставалось совсем недалеко, небо с каждым шагом ширилось, ширилось, горизонт отступал, еще несколько шагов – ну, вот и приехали.
Он опустился на каменную терраску, перевел дух.
Вершина была плоская, с пережимом посредине, и в плане напоминала восьмерку. Две площадки по ее краям, окаймленные глыбистыми останцами, походили на древние развалины. А кругом простиралось небо и на горизонте, подернутом легкой сиреневой дымкой, смыкалось со степью. Сколько земли, простора охватывал глаз! На тех полях солнце, те покрыты тенью облаков, а вон там далеко видны от неба до земли косые полосы короткого весеннего дождя. На высоте особенно вольно гулял ветер простора. Днем у него другие запахи – полыни, солнца, теплой сырой пахоты. Заблоцкого вдруг посетило желание, которое бывает у каждого: взмыть в вышину, подставив грудь восходящим потокам воздуха, широкими и вольными взмахами крыльев уносить себя под облака и сверху еще и еще ласкать просветленным взором родную землю.
И тут Заблоцкий вспомнил прошлое лето, когда он стоял на вершине Северного Камня и озирал пустынные берега Нижней Тунгуски, проникался скупым очарованием этого края, его неизбывной тихой печалью, и с печалью же вспоминал далекую родину, щедрую на солнце, краски, на плоды земные, которую он так легкомысленно оставил…
Заблоцкий всегда жалел, что детство его прошло в большом городе и не было в нем избушки с крюком для люльки в матице, деревенского погоста, где покоились бы деды, а то и прадеды, вообще того клочка земли, на котором родился, впервые осознал себя и к которому в трудную минуту можно припасть, как к материнским коленям. Домишко, где, по словам матери, он провел первые недели и месяцы своей жизни, давно снесли, и там на весь квартал отгрохали многоквартирный дом; позже он сменил еще несколько мест жительства, так что, стань он впоследствии знаменитостью, трудно будет определить место для мемориальной доски. Так к чему ему, горожанину, было припадать? К асфальту?
Но у него еще оставался город, где он родился, вырос и из которого никуда надолго не уезжал, – красивый и богатый город на берегу Днепра; оставалась родная земля и великая славянская нация, сыном которой он являлся. Он кое-где поездил, кое-что повидал, любовался красотой чужих ему мест, но у него никогда не возникало желания остаться там надолго. Напротив, проходило время, и он начинал скучать по дому. Что же такое случилось с ним на Севере? Отчего сейчас эта древняя Могила так болезненно напоминает ему верховую тундру с останцами и развалами долеритов, и снова кажется, что он в маршруте, за плечами рюкзак, в руках тяжелый молоток на длинной ручке, а впереди – Князев, его строгий наставник и судья. И он, Заблоцкий, занят настоящим делом и приносит пользу своей работой.
Над краем гранитной площадки показалось раскрасневшееся лицо Зои Ивановны.
Глава седьмая
Он не хотел спешить. Он копил в себе нежность, чтобы быть щедрым, когда это произойдет, чтобы в случае чего его нежности хватило на их обоих, с лихвой; а вот представить себе, как это произойдет,- не мог. Вернее, мог, конечно, но опять-таки не хотел – слишком часто подводило его воображение. Знал только, что это должно быть не в Розиной ночлежке, а где-то в другом месте, что должно быть хорошее вино и тихая нежная музыка, и в темноте будет светиться только шкала и зеленый глазок индикатора настройки. И еще ее зубы, когда она улыбается…
Жанна пришла к нему домой сразу после работы, еще семи не было. Ее впустила Диана Ивановна и, поджав губы, демонстративно удалилась в свою комнатку. Лицо Жанны потемнело, осунулось, в глазах была боль. Не раздеваясь, лишь расстегнув пальто, она села на койку, попросила сигарету. Курила не затягиваясь, пыхала дымом. Потом сломала сигарету в пепельнице.
Он присел перед нею, взял ее руки в свои.
– Жанка, что с тобой? Случилось что-нибудь?
Она отвернулась к окну, с выражением отчаяния смотрела на освещенное предзакатным солнцем голое дерево. Форточка была открыта, и слышалось голубиное воркование, крики мальчишек во дворе, доносился уличный шум.
– Второй день на элениуме живу, сил моих больше нету… – Повернула к нему голову, сказала совсем по-бабьи: – Приходит, гадюка, пьяный, обзывает по-всякому, так, чтобы соседи слышали, грозится… Ты, мол, пока еще жена мне. Сына требует отдать. И тут же клянется, что жить без меня не может, что пить бросит… Тысячу раз я эти клятвы слышала… Господи, когда все это кончится?
Ему вдруг представилось, что это не Жанна, а Марина жалуется кому-то на мужа, которого прогнала, то есть на него, а этот кто-то ее утешает и говорит про него: «Ах, подлец этакий! Ну хочешь, я ему морду набью?»
– Ну хочешь, я ему морду набью? – предложил он, чтобы что-то сказать, и услышал в ответ:
– Набьешь… Он тебя на голову выше и в полтора раза шире…
– Но ты же ему действительно пока жена, – сказал он, уязвленный этим сопоставлением.
Жанна стянула с головы вязаную шапочку, тряхнула волосами. В глазах ее сверкнули слезы. Она закусила нижнюю губу.
– У тебя дверь запирается?
– Что? – не понял он. – Какая дверь?
– Ну, твоя, вот эта.
– Нет, не запирается…
– Ну, запри ее как-нибудь, на стул, что ли… Или придави чем-нибудь…
– Зачем?!
Жанна соскочила с койки, сняла со спинки стула его пиджак, кинула пиджак на стол, подняла стул и продела его ножкой в дверную ручку. Тут же у двери сбросила на пол пальто, спустила вниз и сняла чулки-сапоги, расстегнула и стряхнула назад кофточку, стянула пояс вместе с чулками, расстегнула и сняла через голову юбку и, переступив через свои одеяния, в одной комбинации шагнула к нему, оцепеневшему…
Позже она сказала успокоенно и мстительно:
– Теперь я ему не жена. Давно надо было…
С тех пор у них установились ровные теплые отношения – как у супругов, проживших вместе три десятка лет. Заблоцкий стал бывать у Жанны дома, познакомился с ее мамой, а вскоре и с родственниками – сестрой и мужем сестры.
Сестру звали Агния. Она оказалась значительно старше Жанны, и если Жанна имела вид вполне благополучной молодой женщины, то Агния выглядела процветающей дамой: умеренная полнота, холеные руки в массивных золотых кольцах и перстнях, на матовом розовато-смуглом лице ни намека на мешки под глазами или склеротический румянец – здоровое сердце, здоровые почки и печень, уравновешенная психика. Плюс семейное благополучие. Из таких женщин и выходят долгожительницы, увеличивая к общей радости среднюю продолжительность жизни, и дай им бог здоровья и многих безбедных лет!
Работала Агния делопроизводителем в загсе.
Муж ее, Леонид Иосифович, такой же упитанный и процветающий, работал в кондитерском объединении.
К Заблоцкому они отнеслись со сдержанной любезностью, а Жанну, как видно, очень любили, желали ей всяческого добра и счастья и с трогательной уверенностью считали, что она достойна лучшей участи, нежели положение «соломенной вдовы».
Жаннина мать была, наверное, очень красива в молодости, но красота счастья ей не принесла, судя по глубоким резким морщинам и печати усталости и разочарования. Говорила она мало, тихим вялым голосом, однако дочери и зять слушали ее предупредительно и со вниманием.
