Ба Цзинь - Избранное
Как же тяжело мне было после такого открытия! Сердце мое сжалось от боли, я понял, что рабская философия железными цепями опутала меня, что я — это не я.
Своих мыслей нет, своим умом не думаю, люди поднимают руку — и я поднимаю, что люди скажут, то и я говорю, да при этом еще делаю все с воодушевлением — ну разве не «раб душой»? Это не то что Хуанма или Мин Фэн, у них хоть и не было «высокой» сознательности, зато они имели собственное понятие о том, что хорошо и что плохо, Хуанма не хотела «жить в мутной воде», Мин Фэн не согласилась быть наложницей Фан Дуншаня. Они-то не были «рабами душой». Конечно, они верили в «Судьбу», верили в «Небо», но не повиновались им с покорностью и не подстраивали собственные мысли под логику своих господ. Они верили в судьбу, но и сопротивлялись судьбе. Они вовсе не были такими, каким был я в 1967–1968 годах. Я тогда и не помышлял о сопротивлении, мне в голову такое не приходило.
Я не рассказал про 1966 год. В июне того года я попал в «коровник», а 10 сентября у меня конфисковали имущество. В те ночи мне только со снотворным удавалось заснуть на несколько часов. Я столько натерпелся за эти несколько месяцев, что каждый стук в дверь повергал меня в дрожь. Но я не переставал надеяться: не может быть, думал я, чтобы со мной так поступили, нет, ко мне отнесутся снисходительно, все эти угрозы в мой адрес — лишь так, для проформы. Но втайне я мучился сомнениями: «А так ли это?» Я изо всех сил цеплялся за стремительно покидавшую меня надежду, все думал: пусть я «виновен», но моя работа на протяжении десятков лет что-нибудь да значит! А потом пришел декабрь. Страшный декабрь! Он принес самый жестокий, самый опустошительный удар, он приблизил болезнь и кончину Сяо Шань. Хунвэйбины толпами вламывались в дом, они перелезали через внешнюю стену и повелительно стучали в дверь. Они бесцеремонно забирали любую вещь, не включенную в опись. Они врывались в дом глубокой ночью и среди бела дня. К ночи я изнемогал от усталости и смиренно умолял их уйти поскорее. А Сяо Шань даже довелось испробовать их ремней с медными пряжками! Разве в таком положении я мог на что-то надеяться? С этого времени я перестал думать, во мне произошел резкий перелом, я превратился в «раба». С 1967 года мой духовный облик совершенно изменился. Я утратил все, чем год за годом обогащалась моя душа. С распахнутым сердцем, безоговорочно я воспринимал все «наставления» цзаофаней. Позднее, анализируя свое тогдашнее состояние, я склонен был считать, что в то время я спал, поддавшись гипнозу. Но так можно считать, если не пытаться разобраться глубже. На самом деле все два года, на протяжении которых я самозабвенно поклонялся божеству, мне слышался сочувственный голос: верь в божество, в этом твое спасение. Оказывается, мое сознание продолжало следовать жизненной философии. Это значит, что и в сон я впал, увлекаемый мыслью о жизни. После 1969 года я часто вспоминал Хуанма, сравнивая себя с нею. За этим образом стоит реальная личность, женщина по фамилии Юань. Мы звали ее «Юаньюань». До того, как я и мой средний брат уехали из Чэнду, она много лет работала у нас по дому. Она любила нас и вскоре после нашего отъезда из Сычуани отказалась от места и вернулась в свою семью. Но и после этого она частенько заходила справиться о нас, никогда не переставала о нас думать. В начале 1941 года я впервые вернулся в Чэнду, но ее уже не было в живых. Я не смог узнать, где она похоронена, да я и не пошел бы на ее могилу, чтобы выразить благодарность за ее заботу и любовь. Только сравнивая себя с ней, я понял, что мне недостает способности так глубоко любить, как умела она. Она не была «рабой» и тем более не была «рабой душой».
В «Думах», которые я писал в прошлом году, упоминается о моих разногласиях с товарищем Ван Сиянем во время нашего двухлетнего пребывания в «коровнике». Я считал тогда, что на мне большая вина, что путь к искуплению вины — усердное перевоспитание, а единственный путь к перевоспитанию — усердное выполнение каждой буквы наставлений, предписаний и резолюций цзаофаней. А Сиянь не подчинялся, он постоянно вступал в спор с надзирателями, считал, что много делается несправедливо, что это — принудительное исправление. Я же думал, что чем труднее работа, тем она полезнее для перевоспитания. Сегодня действительно выглядит смешным, что я под воздействием наставлений цзаофаней пришел к умозаключению в духе Достоевского. Для цзаофаней Достоевский — реакционный писатель. Но они же сами, всеми и всяческими способами оказывая на меня давление, подвели меня к Достоевскому. Это говорит о том, что у всех есть неясность в мыслях, нет такого человека, кто думал бы только правильно. Я сказал, что это выглядит смешным, на самом же деле все очень печально. Я сам называл себя интеллигентом, и люди обращались со мной как с «элементом из интеллигенции», и во время собраний критики и борьбы я с готовностью соглашался, что я «духовный аристократ», хотя по существу я был настоящим «духовным рабом».
В 1969 году я заметил некоторые «изъяны»: те, кто обращались с нами, как с рабами, размахивали перед нами плетками, на самом деле были никто, они не знали, что будет с ними завтра. Возможно, кому-то такое суждение покажется странным, но все вполне объяснимо. Я десятки лет писал книги, у меня были кое-какие знания. Теперь я до конца понял, почему «четверка» столь люто ненавидела «знания». Ведь достаточно даже кое-каких знаний, чтобы заметить ее «изъяны». Что уж и говорить об «интеллигентах» и «культурных»! Нельзя допустить, чтобы у «тебя» было оружие против «меня». Правда, можно, чтобы «ты» служил «мне» с помощью этого оружия. Но нет, нельзя успокаиваться! Пока у «тебя» есть оружие, «я» не буду знать покоя. Нужно «тебя» полностью лишить «знаний».
На протяжении двух лет — шестьдесят седьмого и шестьдесят восьмого — я страстно хотел избавиться от «знаний», которые у меня имелись, выкорчевать их, стряхнуть, как пыль. Но как это было сделать? А потом, начиная с 1969 года, мои «знания» стали чудотворными. Действие усыпляющих средств постепенно начало ослабевать. Стали появляться собственные мысли. Помимо цзаофаней и «революционных левых» были еще «рабочие отряды пропаганды», «представители НОАК»… Они-то особенно любили разглагольствовать! Все, что они говорили и делали, я слушал, наблюдал, запоминал. Мысли мои, хоть и медленно, постепенно менялись, менялось восприятие. С этого времени я уже не был «рабом душой», я начал сознавать, насколько позорно им быть.
Внешне мое поведение не изменилось, я по-прежнему покорно хранил молчание, «признавал вину». Но в мыслях я уже не мог следовать чужим наставлениям. Мне внезапно открылось, что то, что творится вокруг, — это грандиозный фарс. Я был сражен этим открытием, оно причинило мне боль, я не решался поверить, что чувствовал, что мираж рассеивается. Сколько же драгоценного времени потрачено впустую! Тем не менее я еще больше осторожничал, потому что боялся. Когда я раболепствовал перед апостолами божества, меня питала вера. Когда же я разглядел обман, мне стало еще страшнее: ведь люди, готовые лгать, способны на что угодно! Во всяком случае, думал я, я должен подстраховываться. Я больше не верил в самоперевоспитание через страдание, в той ситуации даже путь Достоевского не был для меня спасительным. Я постепенно избавлялся от состояния «раба душой» и переходил в состояние «раба телом». Другими словами, я больше не исповедовал «истину», а лишь подчинялся власти, покорялся насилию, жил благодаря притворству. Как мое прежнее заклинание: «Только дайте мне возможность жить!», так и теперешнее: «Я обязательно должен жить, чтобы увидеть, чем вы кончите!» — одинаково были продиктованы философией жизни. Я помнил также слова, которыми мы с Сяо Шань подбадривали друг друга: выдержать — значит победить!
Сяо Шань скончалась, я же увидел гибель «четверки».
Насаждать ложь, обманывать людей и себя, а в итоге увидеть, что ложь разоблачена, быть оплеванным всем народом — таким оказался финал для деятелей «четверки». А вместе с ними навеки ушла в прошлое эпоха, когда «дикость» брала верх над «цивилизованностью», а «незнание» одолевало «знание».
В 1969 году я начал переписывать и заучивать наизусть «Божественную комедию» Данте, поскольку меня не оставляла мысль, что «коровник» и есть ад. Это было началом моего избавления от философии рабства. Лишенный ориентиров, двигаясь наугад, стиснув зубы, я переносил все испытания, но уже не во имя искупления вины, а во имя того, чтобы отделить истину от лжи. Я с трудом шаг за шагом продвигался вперед, не страшась теперь ни трехглавых чудовищ, ни чертей, ни оборотней, ни раскаленных песков пустыни… Я прошел через испытания, длившиеся несколько лет, вновь обрел «оставленную надежду»[47] и наконец выбрался из «коровника». Я не всегда разбираюсь в людях, но я разобрался в себе. И хотя я немощен и стар, я могу еще думать своим умом. Могу говорить собственными словами, писать собственные статьи. Я больше не «раб душой» и не «раб телом». Я — это я. Я вернулся к самому себе.
