Ба Цзинь - Избранное
В начале своей писательской деятельности, впервые взявшись за перо, я не представлял, какое оно тяжелое. Я писал лишь для того, чтобы передать собственное настроение. И только заступив на пост писателя, я постепенно понял: сражаться пером — дело не простое. Учитель Лу Синь дал мне образец. Я восхищался горьковским героем — «смелым Данко», который вынул из своей груди горящее сердце, чтобы указать путь людям. Этот эпизод был для меня вершиной писательского мастерства, и обогатил меня этим знанием тоже Учитель. Истины ради я должен сказать, что моим первым учителем был Лу Сао, но десятки лет освещал мне путь собственным горящим сердцем Лу Синь. Я знаю совершенно точно: для него жизнь и творчество, человек и писатель, человеческие и писательские качества были неотделимы друг от друга. Все, что им написано, — правда. Всю жизнь он искал истину, стремился идти вперед. Он бесстрашно разоблачал пороки общества и еще более бесстрашно вскрывал собственные недостатки; он не боялся признавать свои ошибки и мужественно исправлял их. Любая из написанных им статей выдержала проверку временем, потому что он действительно поверял читателю свою душу. При первой встрече с ним я не испытал ни малейшей скованности, потому что его взгляд, улыбка действовали успокаивающе. Говорят, что у него перо острое, как скальпель, но к молодежи он неизменно был безгранично добр. Один из моих друзей под руководством Учителя редактировал какое-то периодическое издание, жилось ему в то время трудно, и Учитель как-то сказал ему: «Я видеть не могу, до чего ты похудел». Он сам взялся пристроить рукопись этого молодого писателя, пожертвовав собственный гонорар для ее издания. Учитель долго жил среди молодежи, работал и боролся вместе с ней, учил отличать правду от неправды, друзей от врагов. Он любил молодежь, но ни в коем случае не заискивал перед ней. Учитель был постоянен в своих симпатиях и антипатиях и никогда не шел на компромисс, если дело касалось вопросов принципиальных. Некоторые сближались с ним, а потом отстранялись от него; были и такие «друзья» и «ученики», которые со временем становились его лютыми врагами. Он же всегда и во всем неуклонно стремился к истине.
«Забыл меня!» — слышится мне опять знакомый голос, звучащий то ласково, то сурово. Я снова вспоминаю ту ночь и то утро сорок пять лет назад и множество раз произнесенные мною клятвенные слова. Я говорил: «Никогда не забуду», а на самом деле давно забыл. Но клятву, данную над прахом Учителя в тишине и безмолвии траурного зала, не выбросить из памяти. Когда мне слышится ласковый голос, я ощущаю прилив сил, когда же он бывает суровым, я заглядываю в собственную душу с помощью скальпеля, которым пользовался Учитель.
Когда 25 лет назад в Шанхае состоялось перезахоронение праха Учителя, в ту осеннюю ночь мне приснился сон, который и по сей день я помню очень отчетливо. Я видел горящее сердце Учителя и слышал его пламенные слова: смей любить, смей ненавидеть, смей говорить, смей делать, смей добиваться цели во имя истины… Но когда манипулировали высказываниями Учителя, искажали его образ, кромсали память о нем, разве я посмел сказать хоть слово? Когда Яо Вэньюань[49] размахивал дирижерской палочкой, разве я посмел сделать хоть что-то, а не поддакивать из «коровника»?
Во время десятилетия бедствий цзаофани обращались со мной как с «коровой», да и сам я вел себя как «корова». Сидеть в «коровнике» и сочинять «отчеты» и «покаяния» стало для меня привычным делом, которое я делал со спокойной душой. Только года два назад, когда я, стиснув зубы, заглянул в собственную душу, я вспомнил, что Учитель тоже сравнивал себя с «коровой», которая «питается травой, а дает молоко и кровь». Какая же высота духа, какая широта взгляда! Я уже 10 лет был всего лишь «коровой», которая плакала, но позволяла сдирать с себя шкуру. Но ведь и корова, которую режут, стоит ей освободиться от веревки, сразу же убежит.
«Забыл меня!» Пройдя через сорок пять лет, полных бурь и невзгод, я мысленно возвращаюсь в траурный зал международного похоронного бюро. Его уже не существует на улице Цзяочжоу, но доброе лицо под стеклом крышки гроба и сейчас у меня перед глазами, оно навеки запечатлелось в моем сердце. Именно потому, что я снова помню Учителя, у меня есть смелость говорить. Именно потому, что я тогда забыл его, на меня обрушились невзгоды тех лет. Я накрепко запомню этот урок.
Время от времени я слышу, как люди спорят: что было бы, если бы Учитель Лу Синь был жив… Конечно, всем нам хотелось бы, чтобы Учитель был жив. И каждому хотелось бы, чтобы Учитель был таким, каким он его себе представляет. Но Учитель всегда останется Учителем.
Смей любить, смей ненавидеть, смей говорить, смей делать, смей добиваться цели во имя истины…
Если бы Учитель был жив сейчас, он не отложил бы в сторону перо, свой «бесценный дар». Он остался бы писателем, великим писателем, пользующимся любовью народа.
Конец июля
Перевод Т. Никитиной
73
«ПЕСНЬ О СОКОЛЕ»
В связи с торжествами по случаю 100-летия годовщины со дня рождения Лу Синя журнал «Шоухо» заказал мне статью, и я написал «Вспоминая об Учителе Лу Сине». Статья получилась небольшая, но написана она от сердца. Я встречался с Лу Синем — память моя еще хранит яркие впечатления от этих встреч. Вспоминая о том, что было 45–46 лет назад, я представляю себе Учителя так живо, будто вижу его воочию, так что у меня есть собственное мнение о том, каким человеком был Учитель. Я так хотел снова непринужденно беседовать с Учителем, но я не верю в существование «загробного мира» или «подземного царства», а скоро уже придет время и мне «обратиться в пепел». Я писал статью, а меня мучили воспоминания.
В конце июля, написав «Вспоминая об Учителе Лу Сине», я отослал рукопись в редакцию «Шоухо» и, получив оттиски, послал их редактору «Дагунъюань» — приложения к газете «Дагунбао». В то время он как раз находился в отпуске в Пекине.
В этом году в день Национального праздника я находился в Берне в Швейцарии и там в нашем посольстве услышал от одной женщины, что она читала в гонконгских газетах мои воспоминания о Лу Сине. Вернувшись на родину, я окунулся в дела и забыл поинтересоваться, где была опубликована моя статья. И пока один из моих друзей не рассказал мне, как ее сократили, я так и не знал, что в Гонконге моя статья с воспоминаниями о Лу Сине опубликована не полностью: из нее изъято все, что связано с «культурной революцией» или «ассоциируется» с ней. Даже принадлежащие Лу Синю слова, что он «корова, которая питается травой, а дает молоко и кровь», тоже были вычеркнуты одним росчерком пера, поскольку «корова» ассоциируется с «коровником».
Прочитав свою урезанную статью, я долго не мог вымолвить ни слова, я оцепенел, будто позволил, чтобы мне дали пощечину. Прошло уже пятьдесят с лишним лет с тех пор, как мой первый роман встретился с читателем. Так неужели со мной можно поступать, как со школьником, не способным ответить за собственное сочинение?
То, что проделали с моей статьей, не заставит меня замолчать. Разве Учитель Лу Синь не дал нам прекрасный образец для подражания? Я буду продолжать публиковать свои «Думы». С декабря 1978 г. по сентябрь 1981 г. прошло почти три года, за это время «Дагунбао» поместила на своих страницах почти семьдесят две мои «думы». Мой «немощный крик» нашел отклик, который придал мне вдохновения, главным образом благодаря поддержке читателей. Я благодарен всем, ' кто проявил великодушие в отношении меня (в том числе и редактору «Дагунбао»).
Мои «Думы» подобны птице. Птице даны крылья, чтобы летать. Мне вспоминается Сокол из ранних рассказов Горького, «с разбитой грудью, в крови на перьях», он не мог больше подняться в небо, и тогда он подошел к краю ущелья, расправил крылья и канул в море. Горький, славя Сокола, писал: «Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером».
Я часто слушаю «Песнь о Соколе».
Думаю, что, когда я не смогу летать, я тоже «кану в море».
Конец ноября (Не публиковалось.)
Перевод Т. Никитиной
84
САМОАНАЛИЗ
Давно был опубликован 71-й фрагмент «Дум», потом его еще раз напечатали пекинские газеты. А несколько дней назад ко мне пришел один из приятелей, мы сидели, беседовали. Вдруг он вынул этот мой рассказ и начал говорить, что его участие в собрании критики и борьбы, о котором в нем идет речь, было чистым недоразумением, что текст выступления обсуждали и составляли три человека, два из них не захотели выступать и вынудили его подняться на трибуну. Он говорил также, что ему было очень тяжело видеть, как я плачу.
Приятель мой — очень интеллигентный, порядочный человек. Когда я был на перевоспитании трудом в «Школе кадров», мне часто приходилось слышать, как цзаофани исподтишка судачат о нем, передразнивая его манеру речи. В университетские годы он писал стихи, после учебы в Европе вернулся на родину, занялся литературной критикой.
