Ба Цзинь - Избранное
К сожалению, мне не пришлось продолжить разговор о Лао Шэ, с японскими друзьями. Они горячо любили, глубоко почитали этого талантливого писателя, человека чистой совести и истинной доброты. Лао Шэ по сей день живет в их сердцах и сочинениях.
Месяца четыре назад вновь провожая господина Иноуэ в аэропорту Хунцяо, я не стал возвращаться к разговору о «разбитом чайнике». Ведь в прошлый раз я уже сказал, что Лао Шэ непременно сохранил бы красоту, потому что горячо любил родину, народ. Он умер жестоко оскорбленный, но оставил людям много прекрасного — свои неувядаемые произведения. Достаточно назвать всего лишь несколько из них: «Серп луны», «Рикша», «Чайная». В этом Иноуэ, наверное, со мной согласится.
В начале этого года я еще раз смотрел «Чайную», какая великолепная пьеса! Как глубоко знал и понимал Лао Шэ старое общество, старых пекинцев! Это была реальная жизнь. На короткие два-три часа я как будто вернулся на пятьдесят лет назад. В конце пьесы три старика (Ван Лаобань, Чан Сые и Цинь Эръе) вспоминают прошлое и шутят сквозь слезы: «Приготовь себе заранее бумажные деньги»[43], «устрой сам себе поминание». Я прослезился, много лет я не видел такого прекрасного спектакля. Ведь это погребальная песня не только старому обществу. Мне казалось, что она очистила мою душу. Признаемся откровенно, у кого из нас нет в душе феодального хлама?
Я вышел из театра, а в ушах звучали слова Чан Сые: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?» Вдруг в этих словах я почувствовал знакомые интонации, я услышал голос Лао Шэ. Это он задавал вопрос, звучавший как завещание. А каков будет мой ответ? Я когда-то сказал Фан Иню: «Гибель Лао Шэ — это позор для нас, живущих…» Я искренне так думаю. Мы не смогли уберечь Лао Шэ, как мы объясним это потомкам? Не знаем даже, как он умер, что мы скажем потомкам?
Так вот. Когда в июле 1977 года Иноуэ в аэропорту с волнением сообщил своей спутнице, что я читал его эссе, он, наверное, выразил надежду, что к смерти Лао Шэ мы не останемся равнодушны. Но прошло уже два года, а что я сделал? Меня мучит совесть! Вновь перечитываю эссе Иноуэ, воспоминания Мудзуками Цутому, рассказ Хираки Такакэн, и не могу не винить себя. Лао Шэ — мой старый друг с тридцатых годов. Именно мне за месяц до смерти он сказал: «Передай друзьям, у меня все в порядке…» Так что я сделал, что написал, чтобы смыть грязь, запачкавшую это славное, да, воистину славное имя?
Прошло уже полгода после спектакля, а меня все преследуют те слова: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?» Лао Шэ — великий патриот. После Освобождения он вернулся из-за границы, чтобы участвовать в строительстве социализма на родине; он был образцом самоотверженного труда писателя, самым пылким энтузиастом, горячо воспевавшим новый Китай. В 1957 году он создал лучшее свое произведение — «Чайная». Лао Шэ был из тех писателей, кто наиболее успешно служил своим искусством политике. Он принимал участие в разнообразной общественной и международной деятельности. Можно сказать, что он отдавал родине всю свою жизнь, все свои силы. Он нисколько не заботился о себе. Даже в то страшное время, когда на улицы вышли хунвэйбины и опасность подстерегала на каждом шагу, он пошел на собрание в Пекинское отделение Всекитайской ассоциации деятелей литературы и искусства с рукописью тщательно подготовленного выступления. Он был председателем Отделения и хотел призвать людей на активное участие в «великой культурной революции». Но именно там он подвергся издевательствам, зверскому избиению. Он сам стал объектом диктатуры «великой культурной революции». Ху Цзецин, вдова Лао Шэ, вспоминает: «Я никогда не забуду, как глубокой ночью я смывала кровь с головы и тела любимого человека, не понимая, откуда пришла беда, как могло случиться такое?..»
Я словно вижу безмолвно лежащего старого человека с окровавленной головой, завернутого в белую ткань. Сколько мыслей бурлило в его голове, сколько слов ему надо было сказать! Он не мог уйти, вот так опустив руки, он должен был оставить еще так много прекрасного! Но на следующий день он лежал на западном берегу озера Тайпин, прикрытый рваной циновкой. Лао Шэ пришлось полностью отдать людям сокровища своей души, и мы можем только догадываться, с какой глубокой тайной обидой он навсегда закрыл глаза.
«Как могло случиться такое?» Третьего июня прошлого года на пекинском кладбище Бабаошань во время церемонии захоронения праха Лао Шэ я, склонив голову в скорбном молчании, вспомнил этот вопрос Ху Цзецин. И распорядитель церемонии захоронения, и все присутствовавшие, включая меня самого, — все знают и, конечно, могут дать ответ. Но поздно. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как Лао Шэ покинул новое общество, которое так горячо любил.
Минул еще год. В тот день, когда я уходил с кладбища Бабаошань, мне вспомнились слова одной китаянки, известной писательницы, живущей за границей. «Китайские интеллигенты, — говорила она, — необыкновенные люди, преданнейшие патриоты. Если бы на Западе вздумали так обращаться с интеллигентами, как у вас во времена „четверки“, так преследовать и подавлять, они бы давно все разбежались. А китайские интеллигенты работают в любых условиях, если только сил хватает». Эта писательница объездила весь мир, много знает, зря говорить не станет. Лао Шэ — прекраснейший образец китайского интеллигента, я казню себя за то, что не сумел его спасти, стыжусь за наше поколение. Какой же урок мы должны извлечь из ужасной гибели великого писателя? Неизвестно, где рассеян его прах, но его творения разлетелись по всему свету, душа китайской интеллигенции взывает его устами к людям. Прислушайтесь: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?»
Прошу вас, проявляйте к этой душе чуть больше внимания, чуть больше любви и не откладывайте до той поры, когда окажется уже поздно.
По сей день я так до конца и не знаю, убил себя Лао Шэ или был убит, бросился в озеро, не вынеся оскорбления, или его замучили до смерти. Но одно можно утверждать: человек погиб, но «чайник» остался цел, остались прекраснейшие произведения. Недавно я председательствовал на IV Всекитайском съезде писателей и, не видя Лао Шэ, ощутил страшную пустоту. Кто-то из добреньких уговаривал меня: «Не надо погружаться в прошлое, надо смотреть вперед, рваться вперед!» Я был благодарен за совет и даже хотел бы последовать ему, но не могу. Не могу сразу вдруг превратиться в этакого «робота-300» из мира будущего. Этот вид роботов может двигаться только вперед, ничего не видя вокруг. Подумать только, целых десять лет «четверка» перековывала меня, пустив в ход всю свою машину перевоспитания, но так и не смогла сделать из меня кибернетическую машину. Вопреки всему я очень хорошо помню события прошлого.
При жизни Лао Шэ я в каждый свой приезд в Пекин на какое-нибудь совещание непременно заходил к нему. Бывало, потолкуем немного, а потом он обычно приглашал: «Пошли поедим в ресторанчике». И супруги вели меня в хорошо знакомый им ресторан в Дунаньшичане. За едой и разговором приятно проводили часа два. Я не верю в чертей и духов, но я надеюсь, что существует все же так называемое «царство теней», где я смогу увидеть многих, кого любил. И если однажды я вдруг встречу Лао Шэ и он пригласит меня в ресторанчик и начнет расспрашивать обо всем случившемся, что я ему отвечу?.. Я вспомню его сокровенные слова: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?», крепко сожму его руку и скажу: «Мы все любим тебя, никто не может забыть тебя, ты вечно будешь жить в китайском народе!»
15 декабря
Перевод Т. Сорокиной
47
«МЫСЛЮ СЛОЖНО»
Во время болезни, лежа в постели, прочел в гонконгской газете «Записки о столице» Тан Цзина («Люблю… и ненавижу…») и обнаружил, что он неправильно истолковал сказанные обо мне слова «сложно мыслит». Некоторые утверждаю, что я «сложно мыслю», но они, видимо, не читали заключительной главки «Дум». Я-то знаю, в чем дело.
Один мой сравнительно молодой приятель надумал вдруг увековечить мою персону — написать биографию. Он получил согласие ответственных лиц своего учреждения и начал писать в свободное от работы время, а потом даже взял для этого отпуск. Перелопатил немало материалов, несколько раз беседовал со мной и ценой огромных усилий написал труд в двести тысяч с лишним иероглифов. Я прочел две пухлые пачки его рукописи, со многим не согласился. Не знаю, сколько раз переписывался принесенный им опус, но видно было, что приложено очень много труда и старания. Было бы жестоко с моей стороны разочаровывать его, и я не высказал своего мнения, лишь указал на некоторые фактические неточности. Он сказал, что одно из издательств готово принять его рукопись. Мне показалось, что он слишком высокого мнения о своем сочинении. Ну да бог с ним.
Но месяца два назад он в письме сообщил моей дочери, что рукопись вернули: мол, в издательстве усомнились, удобно ли издавать биографию здравствующего человека, тем более что «мыслит он сложно». Судя по письму, приятель сильно расстроился и приуныл.
