Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Женился? Женился? Ты меня купил! И заплатил мне своими спекулянтскими деньгами, грязная скотина! Купил мое молчание, если бы я тогда заговорила, сидеть бы тебе за решеткой, коллаборационист несчастный! Я тебя насквозь видела! То-то ты вздохнул с облегчением, когда вышел декрет, вспомни только, — подбоченившись, торжествовала она в своей ненависти, высясь над Калоусом. — Вот и господин адвокат может сказать, вспомни, какие ты пенки снимал, — правда, господин Лазецкий?
Лазецкий, совершенно сбитый с толку, сделал попытку остановить этот поток нечистот:
— Сударыня, вы слишком взволнованы!
— Лжете, вы такой же гнусный лавочник! Он и вас подкупил! Оба вы одинаковы, но стоит мне сказать лишь несколько слов, хотя бы о…
— Сударыня! — загремел Лазецкий, приближаясь к ней.
— Не трогайте меня, гнусный паршивец! Да, Гуго, ты купил меня, ты боялся, что я заговорю, потому и уломал меня выйти за тебя. Ты даже нес что-то такое о любви… Тихо, тихо, Гуго, а то задохнешься! Эх, ты… ха-ха-ха! Рия могла быть сегодня счастливой женщиной, как другие, если б не ты!
С ней справились объединенными усилиями. Лазецкий оттеснил ее своим мощным телом к самой койке, не переставая бомбардировать успокаивающими комплиментами; разом отрезвевший Калоус заглушил ее последние слова.
Тут зазвенело оконное стекло. Из темноты кто-то бросил камнем. Камень пробил окно и упал на стол. Ондра, не потерявший присутствия духа, задул лампу, и в хижине мгновенно воцарилась испуганная тишина. Что такое? Кто открыл ставни?
В темноте раздался приглушенный возглас, и еще один камень влетел в хижину. Смех. Это Рия! Нельзя было понять, что она говорит, только это походило на злобное заклинание. Кто-то впотьмах выбежал за дверь, и вскоре, когда в хижине закрыли ставни и зажгли лампу, Ондра, держа револьвер в руке, втолкнул упирающуюся девушку и захлопнул за собой дверь.
— Вот она, несчастная!
Рия обвела презрительным взглядом зеленоватые пятна лиц; у нее был такой вид, словно ее только что вытащили из глубокого омута, затянутого ряской; лицо расцарапано ветками и искажено ненавистью. Вялой походкой вернулась она на свое прежнее место — на скамью у окна — и погрузилась в равнодушное молчание. Брих заметил, что из глаз ее текут бессильные слезы, скатываясь по восковым щекам. Калоус опасливо приблизился к ней, попробовал отечески погладить по голове, по мокрому лицу, выжимая из себя глупые слова утешения. Рия в бешенстве сбросила его руку.
— Оставьте меня в покое!
Лазецкий возобновил атаки на Ханса; тот неподвижно торчал на своей табуретке, поглядывая сверху вниз на велеречивого адвоката, который засыпал его вопросами на канцелярском немецком языке, стараясь вытянуть решающее слово. А Ханс сидел — воплощенное достоинство горца.
— Ну-с, приятель, — включился в беседу Калоус, приняв бодрую мину, — что поделывают американцы?
Ханс пожал плечами:
— Ja, die Amerikaner…[36]
Он закурил хорошую сигару и, наслаждаясь, выпускал дым с благоговением бедняка, которому перепадает подобное курево разве на ярмарку или в престольный праздник. Ханс — честный человек, решили все.
— Браво, камрад, — похлопал его по спине Лазецкий. — Выкурите эту сигару в знак дружбы с нами. Мы — не из тех жестоких людей, которые повинны в выселении немцев. Я говорю всем и совершенно открыто: это было самое крупное преступление за последние годы. Зверские меры большевизирующегося правительства против невинных граждан немецкой национальности.
Лазецкий говорил по-немецки — его слова предназначались исключительно для Ханса, а тот и бровью не повел. Быть может, плохо понимал болтовню адвоката или был слишком занят, наслаждался дорогой сигарой.
— После будущей войны мы исправим большевистские перегибы, — заверял Ханса адвокат. — Я хорошо знаю немцев по последней войне. Порядочные, работящие люди. Врожденное чувство дисциплины. Это — европейцы. Ненавидят всякого рода перевороты и анархию. А какие солдаты! Да они просто призваны исправить военные ошибки Гитлера в России и спасти человечество от большевистской чумы! Вы — союзники всех честных демократов, и мы сочувствуем вам! Мы знаем, как жестоко хотели с вами поступить, словно вы можете отвечать за промахи и непродуманные шаги вашего… фюрера…
— Конечно, — поспешно вставил Калоус, — я не знаю лучших партнеров в торговле, чем немцы! Мне в тысячу раз милее порядочный немец, который уважает… гм… чем большевизированный чех! С немцем, если он из приличной семьи, всегда договоришься. Я лично был с ними в хороших отношениях. После войны много болтали, всякое говорили о немцах, о Гитлере; кто же спорит, он делал глупости, хотя бы вот концлагеря, это было неумно, — но никто меня не разубедит в том, что при протекторате было время исключительного процветания и порядка. И хорошо, что коммунистов сажали. Плохо только, что их не переарестовали и не уничтожили всех. Было бы, по крайней мере, спокойно, и мы могли бы сидеть у камина в Сенограбах, а не бродить по горам. Не здесь, понимаете?
— Еще ничего не потеряно, — добавил Лазецкий, — люди всякое говорят, а я скажу определенно: война! Вот путь! Кардинальное решение! И война будет, или я не Лазецкий. Должна быть! Мы заставим коммунистов плясать под атомную музыку, пусть только начнется! А вы, — он обернулся к молчаливому Хансу, — вы станете лучшими нашими союзниками. Ничего не попишешь, трусливым душонкам это придется не по вкусу, но хватит с нас разговоров, давайте смотреть на вещи с трезвым политическим реализмом. Решение может быть только одно: война!
Ханс задумчиво хмурил брови и курил. Слова адвоката, видно, с трудом проникали в извилины его примитивного мозга, оставляя грязные отпечатки. Ханс был не способен размышлять об отдаленных перспективах. Он был простой человек. Только авантюра его фюрера оторвала Ханса от молчаливых гор, от топора и саней, на которых он свозил бревна в долину, и заставила без особого удовольствия прошагать через бескрайние просторы Советского Союза; под Великими Луками он заплатил за это путешествие двумя пальцами и вовсе не сердился, когда его, со всей ротой, погнали назад. Он привык к горам и к бедности, и его не устраивала политическая концепция Лазецкого, пропахшая порохом и обещавшая новые нежелательные походы, во время которых Ханс мог распроститься уже с головой.
Он поднял невыразительное лицо с тонкими мочками ушей.
— Na, ja[37], — война, говорю, это свинство, — прогнусавил он и, подняв вверх трехпалую руку, подержал ее на свету, словно присягая. — Свинство! Думаю вот: зачем это все было?
Мысли медленно выстраивались у него в голове. Он никогда не понимал политики — не то что Герман Мёсбек, который явился в деревню с этим проклятым фюрером; Ханс всегда подсознательно чувствовал, что ему придется туго, если оторваться от родных гор. А теперь еще эти… Он помогал им перейти границу, не понимая как следует, что им там нужно; думал о своем домике, который надо перекрыть, думал о деньгах, которые сами лезут в руки. Свою простую речь он перемежал паузами, долго и трудно подыскивая слова. Не так-то много доводилось ему в жизни говорить!
— У меня дома дочка да парнишка. Зеппом зовут. До этого я в лес ходил, теперь плохо держу топор из-за проклятых пальцев. Э-эх, война — большое свинство…
Ханс почесал светловолосую голову, неприязненно взглянул на собеседников, словно сердясь на себя за то, что пустился в разговоры с этими господами, и снова погрузился в молчание. Докурил сигару, хрипло закашлялся.
— Войны бывают справедливые и несправедливые, друг мой, — продолжал Лазецкий, наклоняясь к Хансу, словно ему бог весть как важно было мнение этого огрубелого мужика с куриным мозгом. — В данном случае война — последняя надежда на спасение человечества и цивилизации от большевизма! Вам в армии, несомненно, объясняли, что большевизм — это заговор против порядочности, против цивилизованных людей, против вас, против религии. Вот почему война должна быть! Чтобы трудолюбивым людям, таким, как вы и другие… не приходилось дрожать за свое добро, нажитое честным трудом. Так… у вас есть свой домик?
Ханс удивленно кивнул:
— Домишко и две козы…
— Вот видите! — нетерпеливо перебил его адвокат. — Это ведь ваше! Защищайте свое добро от коммунистов, камрад! Еще ничто не потеряно! У вас — сильные союзники во всем мире! От вас, немцев, все будет зависеть главным образом, — Гитлер был сумасшедший дилетант, но, что бы вы на этот счет ни думали, он разоблачил коммунизм и первый нанес ему удар! А теперь надо еще нанести удар, смертельный! Война, которая разразится в ближайшее время, смоет всю несправедливость, и вы будете иметь огромные заслуги перед человечеством! Понимаете, камрад? Война должна — понимаете?! — должна быть, без нее мир погибнет! Миру нужен ее очищающий огонь. Война… Война…
