Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Подобно фанатическому идолопоклоннику, Лазецкий упивался этим жестким немецким словом, похожим на скрежет: «Krieg! Krieg!..»
Слушай его, Брих! Это не сон, ты действительно здесь! Стоишь, не в силах вздохнуть, смотришь на разгоряченные лица людей, окружавших адвоката. Они слушают его призывы, ошеломленные картинами гибельного смерча, разрушенных городов, убитых людей, страны, истолченной в гигантской стальной ступе, куда они хотят потом вернуться со своими набитыми чемоданами и открыть свои лавчонки! Война! Война!
Ты-то ее знаешь! На собственной шкуре познал зубастое чудовище, его когти, которые душат насмерть, скрежещущий хохот его пулеметов! Ты проходил через войну, шатаясь, словно в смертельном сне. Война! Она — в них, она гнездится в их ожиревших сердцах, в мозгу, в их теле, которое так похоже на человеческое! Ты обманут! Сирены — помнишь? Эссен, Кельн, Швейнфурт, Нюрнберг и как там еще назывались эти станции?.. Траурные фонтаны воды из разорванных водопроводных труб, они снова и снова бьют из-под мостовой, перепаханной бомбами, взрытая воронками земля, как в пятнах на барсовой шкуре, — в них еще дрожат лужи вчерашнего дождя. Закроешь глаза — и в ноздри бьют запахи дыма, чада, тления, забивают горло, щиплют глаза. Весь животный ужас сосредоточился в спине, и ты ощущаешь себя ничтожным червяком, который жмется к тонкой перегородке, к куску закопченной жести. Помнишь? Пламя, черепицы, лопающиеся от жара, осколки проносятся в воздухе обезумевшими птицами; промерзший поезд то двинется, то остановится или попятится, пока пуля не перервет дыхания паровоза; дома, раскроенные гигантским лезвием прямо по жилищам людей, и стены, на которых со слезами на глазах различаешь нарисованного медвежонка, картинку за разбитым стеклом, милые безделушки, которых касались детские ручки, разбитая кукольная посуда, книжка с порванной обложкой, онемевший будильник и колясочка, катящаяся по мостовой среди разрушения, подталкиваемая чьей-то рукой. Лучше не вспоминать! А выстрелы, треск залпов! Где? На Украине. В Лидице. За проволокой, по которой проходит электрический ток. И маленькие дети. Это — самое страшное! Ты видишь их в поездах: расширенные глаза, кукла из тряпья в слабеньких ручонках; а тысячи других, в кровавых болотах фронтов, маленькие, беззащитные, брошенные. Так бродят они — по полям боев, по лагерям. Плачут — и земля переворачивается в бреду. Война первая, вторая… Когда это кончится? Солдаты всей Европы на темных морозных вокзалах ждут лоснящуюся махину паровоза — он отвезет их в неизвестность, к порогу смерти. Из окна паровоза высунется кочегар — да это твой отец! Ты знаешь его лицо только по фотографии. Бедный, бедный, побежденный во всех войнах, даже в победоносных! Он ведет паровоз по равнинам Галиции, едет за своей — ненужной — смертью, за которую кто-то неизвестный загребет деньги. Кто приказал? Почему он должен умереть? О, эта горькая усмешка на губах! Тысячи, миллионы солдат — и у всех лицо твоего отца. Окутанное забвением, неясное, с глубокими складками у рта и с грустными глазами. Другие люди раздуются на их крови, набьют карманы на пирамидах трупов. Эти другие — взгляни — вот они, Брих! Они похожи на разъевшихся тараканов, такие звучно щелкают под каблуком. Ничего ты не понял, глупец! Слышишь? Голос Лазецкого гремит военным барабаном, сзывает на новые бойни…
Бриху казалось, что его задушит ненависть, отвращение к самому себе. Он нашел силы для какого-то безрассудного жеста, инстинктивно стремясь спастись от удушья.
— Замолчите! — хрипло выкрикнул он. — Вы — безумцы!..
В изумленной тишине все разом обернулись. Он заметил, что Эва, сделав шаг в сторону, взглянула ему в лицо. Лазецкий выпрямился, не успев закрыть рот.
— Если тут кто и безумен, так это, кажется, вы! — произнес он в наступившей тишине, несколько сбитый восклицанием Бриха. — Только вы, друг мой!
— Глупец, — бросил Брих прямо в покрасневшее лицо Лазецкого. — Да и все вы тоже! Вы знаете, что такое война? Это…
— Так ступайте в монастырь! — Калоус обозлился, замахал своими коротенькими руками. — Здесь вы себя достаточно показали! Война должна быть, иначе всему конец, она необходима…
— Чему конец? — спросил Брих, побледнев.
— Да демократии, конечно! — удивленно ответила госпожа Калоусова.
— Вашей демократии? Этому жульничеству?
— Вы немного комедиант, доктор, — опомнившись, адвокат рассмеялся. Он сел на стул и шлепнул себя по толстым ляжкам, пытаясь облегченным смехом рассеять напряжение. — И артист! Кто бы мог подумать… столько пафоса!
— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, — небрежно процитировала любовница Тайхмана. — Погодите, это, кажется, Гавличек[38] сказал, да, пан доктор?
— Что до меня, — отозвался Борис, — то мне война не кажется такой страшной. В военных романах несколько преувеличивают, чтобы пощекотать нервы читателю. Хотя, конечно, трусы…
— Бросьте, молодой человек, — уже спокойно перебил его Лазецкий. — Нет смысла спорить! Кстати, доктор, как вы это себе представляете? Не хотите ли вернуться? Или думаете, коммунисты уйдут сами? Добровольно? Не будьте смешным, дорогой! Послушайте, никто из нас не хочет убивать женщин и детей, но если свобода и демократия требуют, чтобы большевики были изгнаны хотя бы и пулями, — тогда… Впрочем, вы не остановите этого развития, даже если встанете на голову, тем более вашими смелыми идеями, — эх вы, пацифист! Не будьте смешным, особенно в глазах дамы, за которой вы так наивно ухаживаете на глазах у всех…
Брих не ответил на грубый намек. Он искал глазами Эву. Она одиноко стояла у окна с некрасивой усмешкой на губах; после слов Лазецкого повернулась к нему, покраснев:
— Слушайте, Лазецкий, я знаю, у вас достаточно поводов мстить мне. Хотите, чтоб я бросила вам в лицо всю правду? Не торопитесь, вы, смешной мошенник от юриспруденции, а то, пожалуй, придется пожалеть!
— Милостивая сударыня, — испуганно пролепетал Лазецкий, — я отнюдь не хотел вас обидеть. Это ошибка! Вот только доктор Брих…
— Не смейте говорить о нем, — воскликнула она, резким жестом остановив смех Бориса. — Он — единственный порядочный человек здесь. Единственный, поняли? А вы что? Сброд!
Она села на койку и прикрыла лицо, не обращая внимания на общее замешательство и на короткие взрывы смеха Рии.
— Аминь, — фыркнул Борис, — как трогательно, господа и дамы! Собралось отменное общество: она — светская дама, он — порядочный человек! Нечто подобное я читал у Броумфильда. Настоящий модный роман!
— Замолчите, — выкрикнул из своего угла Маркуп, смерив Бориса возмущенным взглядом. — Я запрещаю вам оскорблять людей, вы… бессердечный человек!
— Бросьте глупить, — нетерпеливо прикрикнул на них Раж. — Пора взять себя в руки. Приготовьтесь к пути — вторую ночь никто из нас уже не выдержит…
— Но что вы сделаете, если тот тип все не идет? — спросил адвокат.
— Двинемся без него! — Раж наклонился к карте, разостланной на столе, рассуждая вслух. — Я поговорю с этим… Заставлю идти с нами хотя бы под дулом револьвера. Пусть никто из вас не вмешивается, я сам договорюсь с ним, по возможности мирно. Борис, я вас предупредил! Только попробуйте двинуться, попробуйте поставить под угрозу остальных — и не выйдете отсюда живым! Зарубите это себе на носу…
В хижине поднялся оживленный говор, головы склонились над картой Ража; перебирали все «за» и «против», но каждому было ясно, что медлить более нельзя, если они не хотят сойти с ума. Брих, никем не замеченный, стоял в стороне. У него кружилась голова; шатаясь, подошел он к двери, открыл, вышел из липкой духоты в черную ночь. Сначала он не видел ничего, кроме тьмы.
Куда идти? Продвигаясь ощупью, нашел сразу за хижиной пенек, опустился на него, взявшись за голову. Вот сейчас!.. А перед глазами — лица: Патера, Бартош… Вихрь слов, взглядов! Город!.. Он вспомнил его вечерний облик в тот день, когда прощался с ним. Какая разбитая, разворошенная жизнь! Молодость! Он родился, когда по улицам еще бродили инвалиды первой мировой войны, и рос для новой. А сейчас?
Скрипнула дверь, кто-то вышел вслед за ним. Узнал ее! Зачем она его ищет? Тихо позвала:
— Доктор… Доктор, слышите?
Он молчал, не двигаясь. Иностранка, человек без родины, перекати-поле… Он начал понимать Эву, и жалость сдавила ему горло. Эва нашла его — он почувствовал на плече ее легкую руку, поднялся. Она стояла перед ним, в светлом жакетике, дрожа от холода.
— Доктор… Что вы хотите сделать? Доктор!
Он упорно молчал, резкий ветер, смешанный с каплями дождя, бил в лицо.
— Я знаю, — зашептала Эва как бы про себя. — Я предчувствовала… Жаль!..
Брих взял ее за плечи, но ему казалось — она страшно далека.
— Что сказать вам? Очень мало: спасибо! Вы и не представляете, как помогли мне понять, что здесь мне не место… Я больше не могу… А вы?
