Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Спите? — раздался рядом голос Эвы. Брих не ответил — он не мог отрешиться от своих дум; не двинулся, даже ощутив, как легкая рука обвила его шею. Эва устало склонила голову к нему на плечо, от ее шелковистых волос где-то у самого лица Бриха пахло ароматом тонких духов. Шаги, шаги в темноте?.. Что ей от меня нужно? Ему захотелось отодвинуться от этой иностранки, но он не шевельнулся, даже когда его пересохшие губы закрыл поцелуй, причиняющий боль, — скорее укус! Он заметил, как брезгливо отстранилась от них темная тень Рии. Ему показалось, что он уловил удивленный, горький вздох. Брих прошептал Эве:
— Все это бессмысленно. Оставьте! Я не могу, понимаете, не могу так жить! Вам этого не понять!
— Боитесь? — шепнула она ему на ухо.
Он кивнул.
— Кого? Не меня ли?
Брих покачал головой:
— Нет! Эх, стукнули бы меня по голове дубинкой… Все… все — только обман!
Рука Эвы соскользнула с его шеи. Они зашептались, словно боясь нарушить сон остальных, и без того прерывистый и неглубокий. Разговаривали ли они вообще? Ему казалось, они молчат и отвечают друг другу мыслями, лишь иногда произнося вслух обрывки фраз, непонятные для третьего человека.
— Деньги не упрекайте, они — мертвы. Но необходимы, — убеждала Эва.
Немного погодя Брих ответил:
— У моей матери их не было. Она умерла оттого, что их недоставало. А отец? Я его не помню. Он вернулся с войны с какой-то скрытой травмой и умер от нее. Но теперь мне начинает казаться, что он умер от чего-то другого, чего я не понимал до сих пор. Почему он умер? Без славы, без денег! Напрасная смерть! Он был машинистом, водил паровозы и вернулся с победоносной войны побежденным!
Эва молчала, снова положила голову к нему на плечо.
— Бедняга! Но не надо быть сентиментальным — кого вы упрекаете?
— Я как раз ищу, кого можно упрекнуть. Жизнь? Нет! Слишком общее понятие, ссылка на то, чего нельзя постичь. Но я как-то начинаю понимать, что существует причина, подлинная причина того, почему этот незнакомый мне человек должен был умереть!
Эва предложила ему сигарету, щелкнула зажигалка, огонек на секунду осветил ее лицо. Оно не имело выражения — лицо куклы. Ничего не прочитал Брих на этом лице. Только когда огонь погас, она заговорила:
— Мы оба… Впрочем, нет, оставим это, вы не поймете… Скажите, может ли такой человек, как я, — может ли он любить? Имеет ли право?
Он погладил ее по волосам:
— Важно — сумеет ли…
Эва отстранилась от него.
— Довольно, — перебила она с оттенком разочарования в голосе. — Вы жестоки.
— Быть может, — допустил он. — Но вам что-то было от меня нужно…
— Да, признаюсь, — было, но оставим и это. Поздно!
Она поднялась и отошла в темноте к первой свободной койке, легла на одеяло, не сняв ботинок, и уставилась во тьму. Закрыть глаза! Брих услышал чей-то шепот, полный многозначительных пауз, узнал Ондру. И всхлипывание. Потом — тишина. Кто-то упрямо курил, алый глазок описывал круги, вспыхивая в темноте.
Неизмеримые, бесконечные часы ползли к утру.
Полусон-полубдение, нечто вроде липкого обморока, в котором фантазия заставляет течение жизни идти вспять. Полнокровные, одутловатые лица, словно вылепленные из тумана и дыма, обрывки фраз, оборванные жесты, лишенные смысла, звуковой фон… Толпы! Измена! Нас предали! А называется это просто: Мюнхен! В тот день ты стоял где-то около Национального театра… О, эта глухая, растерянная тишина! И репродукторы, из которых выскальзывают одни и те же четыре аккорда арфы. Какой-то человек ухватился за фонарный столб, словно хочет извергнуть из себя все то, что его душит. И старая дама, рыдающая на углу! Нас обманули! Глаза людей… Обманули! Измена! Нас продали! Рабочие проходили по городу, неся мятеж на своих губах. Измена! А потом — слякотный март и грохот мотоциклов. Тогда умерла мама. А что потом? Потом… тьма! Ворота университета захлопнулись перед твоим носом, — и пошли допросы! «Ты будешь барином, Франтишек», — говаривала мама. Смешно! И снова толпы: «В от-став-ку! В от-став-ку!» Слышишь? Как все это связано между собой!
Брих очнулся от забытья. Где я? Хотелось размять ноги, избавиться от неприятных мурашек; пошарил, разыскивая сигарету. Ох, эта тишина!
Сон улетел, сменился отупляющим бдением под желтой грязной лампой.
И неслышный плач на койке.
Ирена.
5
Мутный рассвет продирался через предутренние туманы; в шестом часу можно было уже разглядеть разлапые ветви елей за окном, но в ущелье еще лежала ночь.
— Ты куда? — спросил Ондра Бриха.
— Проветриться. Голова трещит. Немного погуляю…
Он вышел из хижины, отупев от бессонной ночи; мокрая трава горной поляны с хрустом ложилась под ноги. На спине он ощущал пристальный взгляд: Раж стерег каждый его шаг. Глубокая предрассветная тишина окутала лес, дышавший теперь безопасностью и миром. Потом Брих услышал несмелый крик птиц. Возвращаясь к хижине, увидел Маркупа: засучив рукава клетчатой рубашки, он делал гимнастику, а там и вовсе скинул рубашку, обнажив мощный торс; принялся гнуть свое красивое тело, слепленное из жгутов тренированных мышц; делал все серьезно, словно справлял языческий обряд. Увидев Бриха, опустил руки, виновато улыбнулся:
— Старая привычка… стараюсь сохранить форму.
— Давай, давай! Все равно здесь это — единственная разумная деятельность.
— Слушай, — спросил Маркуп, всовывая мускулистые руки в рукава, — что, собственно, стряслось ночью?
Брих махнул рукой:
— Радуйся, что проспал! При нормальных условиях все бывает в порядке. Страсти и свинство спокойно спят в широких постелях. А здесь все проявляется в полной мере.
— Скверная компания, — сказал Маркуп.
— Мы принадлежим к ней, — перебил его Брих.
Маркуп склонил загорелое деревенское лицо, вперил пристальный взор в выступающий корень, задумался. Потом раскинул руки, хлопнул себя по бедрам и воскликнул:
— А ты ведь прав! Хотя я не совсем понимаю — почему. У отца — крошечное хозяйство, нас дома — семеро. Я перебиваюсь на стипендию, иногда грузил уголь в депо. Нашим нужна помощь. Не подумай, что я жалуюсь. Я… многое могу вынести.
— Так зачем же?! — жарко спросил Брих.
— Потому что они там… атеисты, понимаешь? Коммунизм — это безбожие! А я верю в бога. Я так воспитан и не позволю отнять у меня веру или запрещать ее. Я работы не боюсь — наоборот. Молись и трудись, говаривал мой дед. Вот оно как! Видишь ли… я — то думал, что буду лечить наших деревенских. Чудесная жизнь — быть сельским лекарем! Ходишь к пациентам по полям, по лесу, любуешься миром божьим. Вправляешь батракам вывихнутые руки, помогаешь младенцам выкарабкиваться на свет, рвешь последние зубы у дедов. Все тебя знают и украдкой поругивают, но говорят себе: этот — наш. Есть у тебя свое место. А город гнетет меня! Ну, теперь…
— Не понимаю, зачем же ты бежишь?
— Не знаю… не знаю! Ведь нужно, чтобы человек имел право верить в своего бога, дружище! А они сказали: нет. В России, говорят, тоже выгоняли попов. Политики я не касаюсь, не понимаю ее, но это, кажется, правда. Так говорили в клубе, а я из тех, кто серьезно относится к жизни. Я и сделал вывод.
Из хижины вышла Эва, бросила взгляд Бриху. На ее бледном лице бессонная ночь провела темные круги под глазами; тонкими пальцами она поправляла растрепанные волосы. Маркуп проскользнул мимо нее в хижину.
— Вы его знаете? — спросил ее Брих.
Эва кивнула.
— Святой Игнатий Лойола, — улыбнулась она, — а в остальном славный парень. Я с ним познакомилась случайно. Встретила его во вторник, — он уходил с какого-то тайного собрания и озирался, как раздраженный бык. Он признался, что убежит из коммунистической тюрьмы, из этого царства антихриста, а когда я сказала, что помогу, — он мигом собрал свое немудрые студенческие пожитки и отправился в тот же вечер. Думаю, когда-нибудь пожалеет. Этот сюда не подходит.
— А вы уверены, что я подхожу?
— Совершенно уверена, — кокетливо усмехнулась она. Снова это была та знакомая, цинично откровенная женщина, какой Брих узнал ее на вечеринке у Ондры. — Хотя бы ради меня. Не верите? Я вижу: в душе у вас разлад, а это мне нравится. Уравновешенные люди наводят на меня страшную тоску. Впрочем, после сегодняшей ночи я вам не удивляюсь.
— Это было отвратительно, — перебил он, — гнусно…
— Совершенно верно. Это вас удивило? Люди — животные.
— Не все. Эти, — он показал на хижину, — эти — да.
— Кто идет с ними, разделит их падение. Вот вывод из сегодняшей ночи.
— Ладно, — дразняще улыбнулась она. — Допустим, они дегенерируют. Но как это прекрасно — дегенерировать с набитыми чемоданами, господин пастор! Нет, правда, вы кажетесь мне похожим на шотландского пастора. Вы строго судите людей, они, верно, кажутся вам ужасными. Интересно, какой кажусь вам я? Испорченная, избалованная женщина — сноб с перекрашенными волосами… а может быть, и подлая — так?
