Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Es geht doch nicht…[34]
— Что это вы там шепчетесь, Калоус? — окликнул его Раж. — Хотите, чтоб вас одного перевели раньше других?
Меховщик испуганно повернул к Ондре смущенное лицо, забормотал что-то.
— Иуда! — прошипел Борис. — Предатель! Так бы и пристрелил…
— Хотел удрать, а нас оставить на бобах!..
— Привлек бы внимание пограничников, и нас схватили бы, видали такого?!
Калоус вяло отодвинулся вместе со стулом, нагнул жирную шею, на которую хлынул дождь упреков и брань. Подлый Калоус!
— Неужели не понимаете, что это невозможно! — встряхнул его Раж. — Да вы никогда не перейдете границу один с вашими чемоданами! Вы же ползете как таракан!
— Разве что оставите чемоданы здесь, — насмешливо добавил Брих, которого уже тошнило от всего происходящего; Калоус обернулся к нему, будто ужаленный.
— Так рассуждать можете только вы! — закричал он. — Потому что вы нищий! Вам легко бегать! А знаете ли вы, что в этом чемодане? Тут не только деньги! Тут двадцать лет непрестанного труда и забот! Двадцать лет бессонных ночей! А вы говорите, словно это пустяк: оставьте здесь… Да вся моя жизнь оказалась бы ненужной, если бы… Впрочем, вы никогда не поймете…
— Гуго — видишь? — вмешалась его жена. — Что я говорила? Нас сюда заманили, чтобы ограбить! Посмотрите на него! Что нам вообще о нем известно? Кто его знает? Господин Лазецкий! — с видом великомученицы взмолилась она, обращаясь к одуревшему адвокату. — Ради господа бога, наведите порядок, заступитесь за нас, вы видите, что делается… Вы же наш поверенный…
— Бросьте, — перебила ее Эва, — если вы считаете, что находитесь среди грабителей, вам не поможешь. Но, уверяю вас, мадам, выглядите вы смешно!
Борис разразился злорадным смехом:
— Один — ноль в вашу пользу!
— А вы… вы… — указательный палец Калоусовой обличительно протянулся к Эве, — кто вас знает как следует? Вы-то кто такая?
— Милостивая госпожа, — промолвил наконец адвокат, и на его приветливом лице появилась ободряющая улыбка. — Милостивая госпожа, успокойтесь! Я лично заверяю вас, что ваши опасения лишены оснований и производят некрасивое впечатление, хотя все мы, конечно, извиняем вас — ваши нервы перенапряжены в эти тяжкие минуты. Всех присутствующих, в том числе и доктора Бриха, я знаю хорошо и ручаюсь, что это порядочные, честные люди. Не смотрите на все так мрачно, сударыня! Если у кого-нибудь и вырывается порой резкое слово, то это вызвано исключительно условиями нашего здешнего пребывания. Не более. Завтра мы об этом забудем, а как только перешагнем границу и доберемся до наших подлинных друзей, — все будет в наилучшем порядке.
— Проповедуете, как поп, — насмешливо фыркнула Эва, усаживаясь на скамью у окна, рядом с Брихом. Упершись локтями в колени, взглянула на него.
— Противно! — прошептал Брих.
Эва откровенно удивилась:
— Даже когда я рядом с вами?
Он с горечью перебил ее, отведя взгляд в сторону:
— Мне сейчас не до светской беседы.
— А вы их не знали? О невинное дитя! Они — денежные мешки. Иметь много денег — это болезнь. И вы ведь покидаете страну не из-за них.
— Но с ними! Дорога — та же!
Эва стихла, почти покорная; он чувствовал тепло ее тела, и запах ее духов кружил ему голову.
Адвокат все еще разглагольствовал. Чувствуя себя вне привычных параграфов законов, он привлекал на помощь себе абстрактные бессмыслицы, попеременно ссылался на чувства, здравый смысл, приличное воспитание и богатство своих клиентов; расхаживая по хижине и непрестанно жестикулируя, он сулил им золотые горы, роскошные отели с видом на Альпы, размалевывал будущее, как лавочник, крикливыми красками; остальные тем временем готовились к ночлегу. Борис, не вынимая руки из кармана, занял место за спиной Ханса; маленький Карличек Калоус свернулся клубочком, как песик, и дышал учащенно, словно торопился поспеть к утру. Завязалась ссора из-за коек, но Ондра строго объявил, что на койках будут спать женщины. Эва отказалась. Калоусова трудилась над своим лицом, умащивая его на ночь. Маркуп, как деревянный, сидел на стуле, усердно листал книгу с золотым обрезом, и губы его шевелились. Брих заметил, что он незаметно перекрестился, потом вытянул свои ноги-бревна и спустя мгновение снова заснул здоровым крепким сном, слегка похрапывая и не выпуская из рук молитвенника.
Ханс нарушил думы Бриха: поднялся со стула, снял с жердочки просохший мешок, явно собираясь в дорогу. Все встревоженно следили за ним. Борис выпрямился, как хищник перед прыжком. Рука его чуть-чуть высунулась из кармана, но Раж остановил его жестом.
— Куда?.. — спросил он Ханса и стал перед ним, широко расставив ноги.
— Вниз… в деревню.
— Когда мы двинемся дальше? — спросил Лазецкий на литературном немецком языке.
— Да… не знаю, — длинный Ханс почесал голову. Бриху показалось, что он заметил на его топорном лице усмешку превосходства. Потом немец добавил, улыбаясь, будто торговец, который не может вовремя поставить товар нетерпеливому заказчику: — Вот когда Герман придет… Не раньше.
— А когда же, черт возьми, явится этот ваш Герман? — разнервничался теперь и Камил Тайхман, не слезая со своих чемоданов. — Герман, Герман — существует ли вообще этот Герман? Нам нужно что-нибудь реальное, а не пустые посулы! Мы платим наличными, уважаемый! Он придет утром?
— Может быть, — сказал Ханс и вперевалку пошел к двери.
Борис шевельнулся, тихо зашептал:
— Вот оно! Довольно с ним нянчиться, надеюсь, Раж, вам теперь все ясно… Я пойду за ним следом и позабочусь… приготовьтесь в путь…
— Погодите! — остановил его Ондра. Он оттащил Ханса в сторону и что-то долго шептал ему на ухо. Тот слушал, кивая головой, потом недоуменно взглянул на Ондру, сделал отрицательный жест, но потом все же молча кивнул еще раз, вернулся на свой стул и перебросил мешок через жердочку. Громкий вздох облегчения! Ханс приподнялся, погасил керосиновую лампу, открыл ставни. Никто не мог уснуть; хижину наполнил запах керосина, чад ел глаза, а воображение потрясали кошмарные картины, от которых сжималось сердце. Ветер за окнами длинным помелом разметал тучи, вытряхивая из них по временам летучий дождик; капли дробно барабанили по деревянной крыше.
Когда придет Герман… А уши заложило страхом, и они слышат только приближающиеся крадущиеся шаги… Лучик света — откуда? Светлячок, летающий в ночи… Брих сидел между Рией и Эвой на скамье, неотрывно глядя в ветреную темноту. А мысли! Так и ворошатся в мозгу… «Герман, нацист Герман! Быть может, убийца… Быть может, его руки обагрены кровью людей! Украинцы, евреи, французский рабочий, кочегар Андре, — помнишь?! — профессор из Варшавы и другие… Другие, согнанные насильно, ограбленные, вне себя от ужаса и боли, толпы изможденных тел, гниющих в предоставленных им помойных ямах гитлеровского рая! Скольких я знал? А дым, поднимавшийся над Освенцимом, Майданеком, Бухенвальдом, Берген-Бельзеном! Четыре года назад я двинулся в путь на родину. Ехали в длинном составе, набитом телами и страхами, поезд то пятился, то неуверенно въезжал на переезды; женщины падали в обморок от духоты, а мимо проплывали разбитые бомбежками фабрики и сожженные города, страна воющих сирен, куда, верно, не возвращались даже перелетные птицы; здесь горел сам воздух! Мертвенная тьма поглотила мир, и тьму эту прорезали лишь мигающие огоньки на станциях. Пьер вспоминал свой Париж. Он зацепился в памяти Пьера перекрестком незнакомых улиц, где продавали цветы. Пьер был рабочим картонажной фабрики и давал себе клятву прежде всего разделаться с Петэном, изменником, сволочью. Потом жениться на Марсели. Он показал Бриху любительскую фотокарточку с загнутыми уголками; с фотографии улыбалась черноволосая девушка — опираясь о велосипед, она стояла на маленьком мостике над речкой. Это и была Марсель. Французы сыты по горло предателями. Знаешь, кто победил Францию? Торговец, фабрикант, тип в кожаном пальто! Однажды после налета, когда они вытаскивали из-под обломков мертвых, Пьер погасил голубой пламень сварочного аппарата и ни с того ни с сего сказал: «Надо бы нам обещать друг другу, что мы сделаем все, лишь бы это не повторялось. Ради этого вот, — он с горечью повел вокруг металлическим клювом аппарата, — не стоило трудиться. Сколько человеческого труда здесь погребено!»
Они пожали друг другу руки — больше Брих никогда не видал Пьера. Но были другие, они говорили на всех языках в сердце нового Вавилона, который не успел достроить свою башню. Одних он понимал при помощи слов, других — с помощью взглядов, жестов, предложенной сигареты. Во всех было что-то общее. «Выжить!» — говорили они друг другу глазами при встрече. Пережить этот гнилой, старый, обанкротившийся мир — и начать снова. Не умереть!
