Уильям Стайрон - И поджег этот дом
Сердце у него колотилось. Он встал и повернулся к двери во двор – она была приоткрыта, вырисовывалась смутно. Потом подошел к проигрывателю, убавил громкость, выпрямился, послушал. Опять ни звука. Он прибавил громкость: нежный плач альта взвился до форте, вступила скрипка, и в этот миг буйного слияния на дворе отчетливо и громко раздался голос, теперь уже недовольный и требовательный: «Касс!» Взгляд его упал на каменную пепельницу в форме черепа, он шагнул к столу, поднял ее и, прислушиваясь, взвесил на ладони. Потом положил на стол и подумал: «Нет, не годится, никуда не годится. Зашибу его так, что сам буду жалеть. Нет уж, возьму его голыми руками». Он метнулся к двери, с грохотом распахнул ее и, моргая, выглянул во двор: ни души. Между кинокамер, журавлей, дуговых прожекторов не заметно было никакого движения. А наверху, на балконе Мейсона, дверь – та самая, которую он пытался открыть несколько минут назад, – была по-прежнему закрыта, по-прежнему заперта. «Господи, – подумал он, – кажется, я сбрендил. Могу поклясться на пачке Библий…» Он осторожно, внимательно огляделся, но вокруг было тихо. Немного погодя он вернулся в комнату и сел. Постучал себя по виску, словно пытаясь выбить из ушей эхо голоса и звон, и тут же голос раздался опять: брюзгливый, раздраженный, настойчивый, с нотками двусмысленного намека, он звучал уже громче флейт и скрипок, и не где-то там снаружи, а совсем близко, над ухом. Вот что я скажу тебе, Кассии, старичок… Он осторожно обернулся. Глаза его обшарили сумрак. Все было неподвижно, только мухи сонно вились под потолком. Он медленно повернулся обратно. И голос опять зазвучал, будто бы в отдалении и вместе с тем близко, бесстыжий, намекающий, маслянисто-напевный: Я тебе вот что скажу, Кассии, девушка – это самый смак… И, словно в автомобильном приемнике на затухающей волне, голос ушел, затих. Касс ждал, прислушивался. Стоило ему откинуться на спинку, как голос заговорил нагло и громко, будто этот призрачный автомобиль вырвался из тоннеля: Я знавал француженок, знавал испанок и, можно сказать, перевидал все цвета и оттенки, но, говорят, пока ты не отведал свеженькой итальянской пиццы, я имею в виду, не забрался между… Между чем? Голос опять исчез. Он опустил голову и, чтобы не видеть рассвета, надавил кулаками на глаза. Как тебе известно, я придерживаюсь либерального образа… Во тьме метались звездочки, огненные точки и крошки, голубые вихри, раскаленные добела шарики – и все это отсвечивало безумием. «Новое дело, – подумал он, – порчу на меня наводит, гад».
Тут его вниманием завладел другой звук, он поднял голову и прислушайся. Сперва тихий, но быстро усилившийся, звук шел от городских стен; по первым нотам ему показалось, что это сирена или пронзительный рожок, но звук тут же преобразился, как только Касс узнал его, понял его происхождение – отчаянно и дико кричала, голосила женщина. Ее крик подхватила другая, потом третья, все кричали в унисон – а потом голоса разом смолкли, словно всем заткнули рты. Долгие несколько секунд в городе стояла мертвая тишина. Потом крики возобновились – ближе, и он услышал новый звук, равномерное частое постукивание, как бы задававшее ритм крикам; оно приближалось, усиливалось и тоже стало понятным: по булыжнику топали ноги, спотыкались в безумной спешке. Вот под ними громыхнула два раза решетка водосточного люка; и почти сразу громыхнула опять, а потом опять закричали. И опять она громыхнула, резко, будто железо ударилось о железо, и теперь кто-то, мужчина, начал хрипло взревывать, как бык, причем каждый раз заканчивал низким, дрожащим, придыхающим стоном, удивительно женским. А потом крики, до сих пор слитные, как гам вороньей стаи в полете, рассыпались, раздробились, опять стали удаляться, и теперь слышен был только неистовый топот ног – мимо дворца, под гору, – шабаш оскальзывающегося кожаного шарканья, который завершился чьей-то скромной трусцой и тяжелой одышкой.
У Касса внутри все сжалось от вещего страха, он вскочил с кресла, выбежал вон, пересек двор, распахнул дверь на улицу, увидел отставшего, который как раз поравнялся с виллой, и, уже крича ему: «Aspett!»,[341] узнал его: это бежал Ветергаз, багровый от усилий и с таким выражением в заспанных глазах, как будто ему зачитали смертный приговор. Толстячок, ошеломленный, удрученный, осунувшийся, стоял в купальном халате, и его безволосые голени мелко дрожали в бледно-розовом свете холодной зари; когда Касс подошел поближе, он вытащил из кармана непомерно большой платок и трясущейся рукой обтер щеки.
– Милостивый Боже, – сказал он, – о, мистер К.!
– Что случилось? – крикнул Касс и схватил коротышку за рукав. – Что случилось? Говорите, Фаусто!
– Да эта девушка – Риччи. Крестьянская девушка из Трамонти, которая у вас работала! Служанка мистера Флагга! Ее нашли… – Он забормотал что-то нечленораздельное.
– Говорите толком!
– Ее нашли… Ее нашли на тропинке в долине! Избита! Изнасилована! Дорогой сэр! Умирает!
– Что с ней? – Он почти не замечал, что сжимает в руке не только рукав Фаусто, но и валик его мягкого мяса и что хозяин дома морщится, а сам он кричит во все горло. – Что с ней? – повторил он и отпустил рукав. – Что с ней, спрашиваю! Говори! Ты сказал – умирает? Умирает?
– О, мистер К., – плачущим шепотом ответил Фаусто, – она еще жива… но какой ужас! Ее нашли всего час назад, на верхней тропинке… так что неизвестно. Она без сознания. Но доктор сказал мне… только что… сказал, она не проживет и дня! Но какой ужас…
– Кто это сделал?!
– Никто не знает. Это какой-то зверь, а не человек! Настолько забыть о всяких приличиях… – Он замолчал, как бы собираясь с мыслями. – То есть… О, это невозможно передать. У нее голова пробита в двух местах, переломаны все кости. Скажите, что за безжалостный зверь мог совершить такое неслыханное злодейство, и это в нашем тихом городке, где столько лет царили мир и гармония! И когда здесь снимают кино! Теперь они, конечно, уедут! Как раз когда…
– Мразь, – произнес Касс тихо и горестно. – Слизняк швейцарский. – Он замахнулся, Ветергаз съежился и отпрянул.
Касс круто повернулся и побежал во дворец. Кровь стыла у него в жилах. Мимо него пробежали еще несколько горожан, ошалелые, с раскрытыми ртами. Босая женщина с ребенком на руках семенила под гору, к площади, издавая отчаянные вопли и судорожно всхлипывая в промежутках между ними. Касс повернулся к двери Мейсона и увидел доктора Кальтрони верхом на трескучем мотороллере, мчавшемся в гору, к городской стене; очки доктора превратились на миг в овалы розового света; сзади на седле трясся плешивый молодой священник – тревожно обратив глаза к небу, он прижимал к груди, как потир, бутылку, явно с человеческой кровью. Касс отвернулся, пробежал десяток шагов по темному проходу, вонявшему помойкой, рванул обеими руками дверь и, к удивлению своему – правда, недолгому, – чуть не опрокинулся на булыжник: дверь была отперта и распахнулась с грохотом. Он устоял на ногах и бросился дальше. Каменные ступени были сырыми и скользкими, и тут стоял затхлый сырой запах – словно бы мышей, мышиного помета; Касс взбежал по лестнице, шагая через ступеньку, один раз споткнулся и упал, но не больно. Наверху была еще одна дверь, и тоже оказалась незапертой, он распахнул ее и шагнул в кухню Мейсона. Никого. Тишина, только вода капала из крана. Он стоял, слушал, вглядывался в сумрак. Сквозь стены, приглушенный и невнятный, проникал шум с улицы. Где-то тикали часы, а из коридора, с той стороны, где спали в своих комнатах киношники, слышался зычный храп, прерывистый и сбивчивый, как первые выхлопы подвесного мотора. Касс прислушался: под спящим скрипнули пружины, и снова все стихло. Ступая осторожно и беззвучно, Касс пошел дальше, мимо спящих, мимо закрытых дверей и дверей приоткрытых: за одной увидел в постели короткого голого еврея – газетчика, как же его фамилия? – с волосатым животом и громадным шрамом от аппендицита; во сне он чесал грудь, а над ним гудел вентилятор. Касс двинулся дальше. Коридор был без окон, сырой – сырой и душный; он вспотел, а по спине и по затылку побежал колючий озноб, и кожу на голове вдруг стянуло, как на барабане. Он потел, но внутри у него все запеклось, пересохло; будто сухим песком запорошило глаза, завалило глотку, хотелось смочить ее, и он откашлялся, громко, слишком громко. Он замер на месте, прислушался, подождал, не зашевелится ли кто-нибудь. Напротив, за приоткрытой дверью, разинув рты и уткнувшись друг в друга конечностями, как поваленные манекены, валялись поперек двуспальной кровати трое одетых мужчин.
Он подождал еще. Где-то кто-то застонал. Он пошел дальше и наконец свернул в коридорчик, который вел к спальне Мейсона. Стремительно и бесшумно подкрался к двери и вдруг отступил – подумал о Розмари, подумал, что с Мейсоном управился бы легко, заниматься же этим под вопли его рослой подруги – сумасшествие. Но почти сразу вспомнил, сколько раз за это лето видел Розмари отвергнутой, в немилости, выходящей по утрам с красными глазами из отдельной спальни, – и решил, что надо попытать счастья, что ее, возможно, нет там, и снова шагнул к двери. Нажав на скрипнувшую ручку, а другой рукой шаря у себя в кармане, он с досадой обнаружил (все это он вспоминал потом: и свое спокойствие, свою невозмутимость, и как горе отошло на задний план – идея возмездия овладела им настолько, что даже такие, роковые, возможно, оплошности вызывали у него не панику, а только мимолетное раздражение), что забыл ключ. Ключ остался на столе. Но возвращаться было некогда. В комнате зашевелились, и голос, уже опасливый, уже настороженный, спросил: «Кто там?» Он прижался щекой к двери, послушал. Голос повторил громче: «Кто там?» Он опять не ответил; его смущали два совершенно очевидных, но противоречащих одно другому обстоятельства. Первое: он хозяин положения; после многих месяцев дряблой покорности, когда он не мог прорваться к сердцевине Мейсона и пощупать труса, который в этой сердцевине жил, – сейчас диктует он: Касс чувствовал, что Мейсон уже сейчас боится его мести, хотя они еще не сошлись, и понимал, что одним только страхом может удержать Мейсона в пределах комнаты. Дверь была толщиной в четыре пальца, стены во много раз толще, между этой спальней и другими – длинный коридор, и Мейсон может звать на помощь сколько угодно – на этаже его никто не услышит. Но время на исходе, скоро весь этот чертов дворец пробудится, а ключа у него нет как нет. Другое обстоятельство – Касс оценил его трезво и хладнокровно – заключалось в том, что удержать Мейсона в комнате он мог, а добраться до него – нет, возвращаться же за ключом было рискованно, – и сейчас ему предстояло найти выход из этого затруднения. Через несколько секунд он ровным и прозаическим тоном сказал в дверь: «Мейсон, ты умрешь». Потом сделал паузу и добавил: «Так что можешь открывать, Мейсон, – я тебя все равно убью». И, как будто в этих словах обрело форму то, чего ему и знать не нужно было, он понял, что в самом деле собирается убить. Еще не договорив фразу, он потихоньку снял туфли (под дверью была щель; если ты предполагаемая жертва, а между тобой и преследователем дверь, и, крикнув: «Кто там?» – и не услышав в ответ ничего, ты хочешь убедиться, что злодей ушел и путь для бегства открыт, – разве ты не нагнешься, не заглянешь под дверь – тут ли еще ноги? Такова была холодная логика его рассуждений) и осторожно поставил их мысками к двери, перед самой щелью, из которой выбивался свет. Прислушался. В комнате было тихо. Он беззвучно повернулся, побежал в носках по коридору, потом через замусоренную после вечеринки гостиную на балкон, оттуда вниз по лестнице во двор – и, хотя он чувствовал, что его слегка заносит, что ноги чуть-чуть проскальзывают, скорость давалась ему почти без усилий, – пружинисто спрыгнул во двор, в два-три длинных скачка достиг своей комнаты, схватил со стола ключ, затормозил, повернул обратно, как тень пересек двор, бесшумно взлетел по лестнице, промчался по коридору и только у двери задержался, чтобы надеть туфли, причем сделал это одной рукой – а другая поворачивала ключ в замке, который отперся с мягким лязгом. На все ушло, наверно, не больше минуты. Он распахнул дверь и замигал – в глаза ударил розовый свет с востока. В комнате никого не было. Ни Мейсона, ни Розмари. Никого. Широченная кровать, все еще похабно смятая после ночных похождений Мейсона, была пуста.
