Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
— Ну ты-то понимаешь?
— Я-то да.
— Ну и вот, — фирменный её аргумент. — Значит всё нормально. Ты ведь не можешь ошибаться?
Я задумался.
— Могу.
— Но не ошибаешься?
Я ещё подумал.
— Думаю, нет.
— Тогда продолжай, — повелела она. — Только дай чего-нибудь пожевать. Ничо, если я жевать буду?
— Давно бы так, — просиял я.
И метнулся к печи, и супчику ей в миску, супчику.
— А сам?
— А сам потом.
— Ну, смотри.
Уселась по-турецки, подоткнула подушку под спину, приняла у меня прибор и набросилась на холодный рассольник, как неделю проголодала.
Нет, господа хорошие! По меньшей мере одно достоинство у моей книги есть. Коли даже ни шиша в ней не смыслящему человеку в пятнадцать минут аппетит вернула. Покажите-ка мне другую такую книжку?
— Ты чего, — это уже с полным ртом. — Хватит молчать читай давай смотрит он на меня подавлюсь щас…
— …конечно, без бога страшно. В мире-то, где всё вокруг на нём одном и держится. Без него наш карточный домик рухнет. Да с таким грохотом, что страшный суд детскими жмурками покажется. Слишком много чему религия фундамент. Две тыщи лет лучшие умы и таланты на неё одну пахали. Потому лишь, что других заказчиков не было: саму идею альтернативы столетиями изводили. И завалить теперь такой домик — похлещё, чем сотню башен-близнецов по всей земле. Валить такие башни может только самый сильный. Тот, у кого есть возможность объяснить стаду, что валить необходимо.
Вот ты представь себе, что стояли бы эти башни не в Нью-Йорке, а где-нибудь в Сараево. И однажды утром нам сказали бы: а ну-ка врубайте ящики и глядите, как мы ща этот источник мировой нестабильности срубим! И точно тем же макаром — тараном самолетным — бабамс!.. И, сдаётся мне, при таком раскладе мы бы на это совсем другими глазами смотрели. Потому что нам бы не людей, из окон летящих, показывали, а показывали бы слёзы счастья благодарных албанских матерей. Крупными-прекрупными планами. Как слёзы Родниной когда-то — помнишь, нет? Ну стояла она в очередной раз наверху пьедестала и любовалась красным флагом, который в её честь поднимали, и вот такенная слезища из глаза катилась в прямом эфире — на весь мир. И мы всей страной на эту слезищу глядели и понимали: мы — лучшие…
И говорю тебе: круши тогда башни не те, а эти и за как бы правое дело да с отбивками из слёз восторга — глядишь, и мы бы все гордость за творимое испытывали. Граничащую с желанием встать, зааплодировать и запеть хором какой-нибудь (лучше советский, он крепче в памяти) гимн.
Это я к тому, что если бы, грубо говоря, лидеры большой восьмерки завтра отзавтракали вместе, вышли бы к прессе и сказали: ну а теперь о боге. И то же примерно, что я сейчас, только своими словами. И тут же по всем каналам: бога нет! нету бога, и никогда не было! какой такой бог? глупости какие!.. И триндеть и вдалбливать, вдалбливать и триндеть: нету! йок! круглые сутки, денно и всенощно, так же усердно, как вдалбливали, что есть, — в месяц бы управились. А через два поколения никто бы и не вспомнил, с чего вообще началось. Но я же не это предлагаю.
— А что ты предлагаешь?
— Думать. Просто думать. Всем, кто ещё способен — думать и не бояться.
— Кого? Этих?
— Да не этих, а того, что изменить уже ничего нельзя.
— А можно?
— Нужно.
— Как?
— Трудно. И медленно. Всё настоящее всегда очень трудно и не сразу. А нас приучили к тому, что само придёт, что пути господни, рай небесный, и нужно лишь верить и не трепыхаться.
— Кто приучил?
— Как кто? Они, помазанники.
— Зачем?
— Из чувства самосохранения. Оно у них, Лёленька, развито как нам с тобой и не снилось…
Она давно уже покончила с супом.
— Лёльк, а ты в школе как училась?
— Нормально.
Знаем мы ваше нормально… Сама жаловалась: синус-косинус, жи-ши да деньги сдать на новые занавески…
Не знаю как ей — себе я напоминал сейчас учителя обществоведения. Вот только читал то, чего в учебниках никогда не было:
— Спроста ли идея-фикс любого государства множить средний класс — этот вишнёвый сад всякой власти?.. Чуть что: средний класс, средний класс… Хватит уже по ушам-то ездить, давайте-ка своим именем называть: мещанство…
— Это ж не одно и то же…
— Да что ты?.. Слушай сюда! Удумали как-то на Руси расставить люд по порядку. Чтоб как у других. Чтоб понятно, кому что дозволено и какой с кого спрос. И расставили. И появились сословия. И одно из них — самое никакое — было названо мещане: среднего рода люди. Или правильные городские обыватели…
— Ну чего уж ты их так-то?
— Да это не я, это как раз казённые определения, тогда же ещё и сочинённые. Видишь? От одних слов уже не приятно… Но мало-помалу обнаружилось, что не кто-нибудь, а именно эти средние и правильнее других. И не князья с боярами, а тем паче не голытьба беспортошная царям-батюшкам остальных верней, а вот эти самые — столп и основа.
И принялись государи потихоньку причислять к сему сословию всё потенциально благонадёжное население. Сперва нижнее, третьей гильдии купечество. Купцы-то вовек на ступень выше стояли. Но тут и их поделили, и тех, которые победней и во всех смыслах не олигархического замесу, перекрестили в правильных обывателей… Потом сюда же и крестьянство зажиточное, над соседней беднотой поднявшееся, включили. И к концу XIX века чуть не половина России уже была мещане. А по-нынешнему — средний класс. Основной держатель городской недвижимости и главный налогоплательщик. И класс этот, или сословие, ежели по-старинке, был(о) и остаётся возлюбленным детищем государства российского.
Мещанский быт, мещанская мораль, мещанское мировоззрение — это же всегда звучало как оскорбление. А ведь их никто не отменил. Их просто переименовали в быт, мораль и мировоззрение среднего класса — и ах уже до чего слух ласкает!
А вся-то хитрость в том, что власти — любой и всегда — нужны одноклеточные. Не только не способные отличить конфеты от того, из чего её лепят — вообще не желающие никаких отличий искать. Зато всею душой благодарные за право иметь бэушный фольксваген, выезжать иногда к заграничному морю, а вечерами смотреть НТВ, СТС и «Новую волну».
И чем больше тихих благодарных, тем власти спокойней. И если открыть глаза чуточку пошире, мы неминуемо обнаружим, что всё — просто всё, что делает власть в рамках должностных обязанностей, подчинено единственной цели: максимальному обмещаниванию электората. А проще говоря, постепенному превращению его в скот со стандартным набором рефлекторных потребностей: есть, пить, спать и сами понимаете…
