Джоанн Харрис - Персики для месье кюре
— Скажи, пожалуйста, Майя, ты передала Вианн Роше то, о чем я тебя просил?
— Угу. Я ей все о тебе рассказала.
— И что же она?
— Она сказала, что это очень мило.
Я предпринял еще одну попытку:
— Послушай, Майя. Я вовсе не джинн. Меня посадил сюда Карим Беншарки.
Майя, склонив головку набок, с хитрым видом возразила:
— Если ты не джинн, то как же ты исполняешь желания?
— Майя! Ты будешь меня слушать или нет?
— Мое третье желание…
Невозможно спорить с неуязвимой логикой детства. Вдруг, впервые за несколько десятилетий, я почувствовал, что вот-вот заплачу.
— Пожалуйста, Майя, послушай меня. Я очень болен. Мне холодно. Я весь изранен и страдаю от боли. Я боюсь умереть здесь… — Внезапно узкое зарешеченное окошко моей темницы превратилось в окошечко исповедальни. Только на этот раз исповедался, каялся я, а Майя играла роль исповедника. Выглядело это, наверное, просто смешно, но я уже не мог остановиться. Возможно, из-за температуры, а возможно, потому, что даже пятилетняя девочка лучше, чем вообще никого. — Я священник, Майя, и я очень боюсь умереть здесь. Нелепо, правда? Но в рай я никогда не верил. По-настоящему — никогда. В глубине души — никогда. Вот в существование ада я могу поверить. Но рай, по-моему, это нечто такое, чем успокаивают детей, когда они боятся темноты. Вера основана на послушании, на строгом следовании правилам, на поддержании порядка. Иначе наступит анархия. И это известно всем. Именно поэтому церковь имеет столь прочную иерархию, столь устойчивую пирамиду власти, где каждый на своем месте и каждый получил необходимые знания об основах этой пирамиды. А народ примет то, что мы решим ему открыть. Собственно, и Бог делает то же самое. Порядок. Контроль. Послушание. Ибо если мы позволим людям узнать правду — то есть узнать, что даже у нас самих нет никаких достоверных свидетельств Его существования, — то все созданное церковью за последние две тысячи лет мгновенно превратится в прах, в ничто, в горсть никому не нужных бумажек…
Я помолчал, чтобы перевести дыхание. У меня уже все плыло перед глазами. Трое суток без нормального человеческого общения вызвали в моей душе какие-то странные чувства и ощущения. Я потянулся пальцами к решетке — мне казалось, что если Майя меня увидит, то, возможно, поверит моим словам. Но с огромным усилием я сумел лишь коснуться решетки кончиками пальцев.
— Майя, я здесь. Посмотри на меня.
Майя прижала лицо к решетке. Розетт присоединилась к ней; я видел, как сияют в солнечных лучах ее рыжие кудри. Обе девочки смотрели прямо на меня — два честных личика, строгие и неумолимые. На мгновение мне показалось, что они мои судьи и готовятся вынести приговор.
— Мое третье желание…
Я взвыл. Но воспаленное горло так распухло, а голова так кружилась, что из уст моих вырвалось лишь жалкое хныканье. А Майя невозмутимо продолжала:
— Мое третье желание — чтобы Дуа вернулась домой. Их судно приплыло обратно, только на нем не было ни Дуа, ни ее мемти. А значит, ты должен вернуть Дуа! Ты же вернул нам Хази. А потом я тебя освобожу. Как в мультике про Аладдина.
Я не выдержал и сдался. Это было абсолютно безнадежно. Я отдал все, что имел, и все же этого оказалось недостаточно.
— Мне очень жаль, — прошептал я, сам не зная почему.
Лицо Майи отодвинулось от решетки, а лицо Розетт задержалось еще на мгновение. Я понимал, что разговаривать с ней — попусту тратить время, но видел, что в этих любопытных, круглых, как у птички, глазах светится ум.
— Скажи своей маме, что я здесь, — тихо сказал я. — Скажи об этом хоть кому-нибудь. Я тебя умоляю!
Розетт негромко щелкнула. Неужели это означало, что она меня поняла? Потом она приложила руку к решетке. Ощущение было такое, словно она отпускает мне грехи. И в эту самую минуту груда пустых клетей подо мной не выдержала и рухнула; отлетев в сторону, я погрузился в темноту и в воду — фута в три глу-биной.
Вода была очень холодной, и, поскольку погрузился я с головой, меня на пару секунд охватила паника. Я принялся судорожно барахтаться, стараясь поскорее вынырнуть на поверхность и встать на ноги; наконец мне это удалось, я откинул с глаз мокрые волосы и стал пробираться к лестнице.
Глава шестая
Суббота, 28 августа, 10:15 утра
Никто, кроме Оми, не заметил нашего ухода. Но когда мы повернули на бульвар, оставив позади шумную толпу, собравшуюся у причала, я ясно заметила, с каким любопытством Оми поглядывает в нашу сторону из-под весьма свободно повязанного хиджаба. Она утверждает, что слишком стара, чтобы носить никаб, и говорит со смехом, что в ее возрасте и хиджаб — совершенно ненужная предосторожность. Может, она и стара, но зрение у нее острое, а любопытство и вовсе не знает границ, так что я ничуть не удивилась, когда буквально через несколько минут поняла, что Оми тащится за нами следом, хоть и старается держаться на расстоянии. Так, вместе, мы прошли по всему бульвару мимо дома Аль-Джерба и двинулись к мосту, ведущему в Ланскне.
Захра и Соню убедила пойти с нами. Та, правда, сначала отказывалась — похоже, мысль о встрече с Инес не вызывала у нее никакого восторга, — но Захра была настойчива; она что-то тихо и яростно внушала ей по-арабски, в одной из фраз я уловила слово «Карим». Видимо, это Соню в итоге и убедило.
И вот сейчас, оглянувшись через плечо, она сказала:
— А Оми за нами идет!
— Только не позволяйте ей нас нагнать, — пре-дупредила Захра, и мы тут же ускорили шаг.
Оми остановилась и с самым невинным видом принялась любоваться видом с моста. Однако когда мы подходили к площади Сен-Жером, она, отбросив всякое притворство, подхватив юбки и, смешно ковыляя, во всю прыть бросилась нас догонять.
Часы показывали четверть одиннадцатого; месса уже закончилась, но на площади еще кишел народ. Несколько человек играли в петанк на полоске красноватого сланца за церковью; у булочной Пуату выстроилась целая очередь — не меньше двух десятков постоянных покупателей. Кое-кто с большим любопытством поглядывал на Захру и Соню, закутанных в черные никабы. Жительницам Маро никаб явно дает ощущение защищенности, неприметности, делает их почти невидимками. А на другом берегу реки черное мусульманское покрывало, напротив, привлекает всеобщее внимание, а закрытое лицо вызывает ненужные домыслы. Жолин Дру как раз выходила из магазина Пуату с коробкой печенья в руках; лента на коробке была в точности того же бледно-розового цвета, что маленький костюм Жолин, предназначенный специально для походов в церковь, и маленькая шляпка, похожая на коробочку для пилюль. Она с состраданием нас оглядела и проследовала дальше; за ней шлейфом тянулся аромат «Шанель № 5».
