Холдор Вулкан - Жаворонки поют над полем
Выслушав эти стихи, гости дружно зааплодировали. Тамада налил сто грамм вина в граненый стакан и протянул поэту Камомату Карбалойи.
— На, поэт, выпей! Ты заслужил это! — сказал он.
Но Камомат Карбалойи не взял стакана. Он продролжал говорить стихами:
— Нет, не наливайте мне вино — я не пьющий,
Но я хмельной.
Я пьянею от водки унылых дождей
Шагая по стеклу безлюдных улиц,
Где грустят уличные фонари, как наши мамы.
Я пьянею, когда город скрывается в тумане
И долго рыдаю в сумраке, обнимая деревья.
Хожу небритый, и моя физиономия похожа на ёжика,
Я выращиваю иголки на своем глиняном лице.
Я — дехканин такой.
И боюсь, когда-нибудь иголками свое щетины
По неосторожности проколоть голубой шар воздушный
Под названием небо.
Я пьянею, увидев зловещую ухмылку коробочек хлопчатника,
Когда от инея поле седеет, как молодой узбек,
Который работает гастарбайтером в чужих краях.
Я хмелею на рассвете, глядя на охру небосклона,
Внимая голосам утренних птиц в тишине!
Пьянею, когда горят облака на алом горизонте
И меркнут последние лучи заката.
И один за другим в сумраке зажигаются окна домов.
Я хмелею, прислушиваясь к дружному кваканью весенних лягушек
И к пению сверчков в лунные ночи.
Да, я — пьян, и еле стою на ногах.
Не надо провожать меня домой,
Нет у меня дома.
Нет, не наливайте мне вино, я — не пьющий,
Но я — хмельной!
Услышав такое, гости так удивились, что у них челюсти отвисли.
— Ты, энто, сурьезно, что ли, поэт? — удивлённо спросил Захар Дмитревич, — разве можно опьянеть, не вмазав ни грамма бухалы?!
— А как же, конечно. Я говорю вполне серьёзно — сказал поэт Камомат Карбалойи.
И снова начал читать стихи:
В осеннем мраке сквозь холодные туманы…
Но тут его перебил один из гостей который выпил лишнего. — Ты чего, чувак, читаешь всякую чуш?! Осенний мрак да холодные туманы! Такими словами он снял свой ботинок и метнул в поэта Камомату Карбалойи, но промахнулся. Поэт Камомат Карбалойи стал защищаться. Завязалась драка и поэт схватил за пиджак того гостя и ударил его ногой в живот. Когда гост нагнулся от боли, поэт Камомат Карбалойи ударил ему в лицо коленом, и тот упал. Но тут один из гостей успел нанести поэту Камомату Карбалойи сильный удар бутылкой по башке. Бутылка разбилась о голову поэта, и один из осколков стекла вонзился ему в череп. Поэт Камомат Карбалойи потерял сознание, и упал лицом в землю. Из головы у него сочилась кровь. Через минуту поэт пришел в себя и поднявшись вышел на улицу. Гости сново аплодировали, подумав, что те, которые дрались были актерами. Потом они сново начали веселиться. После этого зазвучал вальс, и гости начали танцевать парами, легко кружась по комнате. Потом заиграла гармонь, зазвучала тальянка, и гости, плясали под неё, весело крича и посвистывая. Шум, гам, веселье, гульба. Свадьба продлилась до самого утра.
94 глава Телескоп
У узбеков есть пословица: «Увидел корки съеденного арбуза — значит, пришла осень». Да, действительно, время летит словно стрела, выпущенная из арбалета, и никто не в силах повернуть его вспять. Совсем недавно была весна. А теперь прошло лето, и Комсомолабадские степи уже в преддверии осени.
Заправщик Запарамин шел подвыпивший по осенней дороге из центра совхоза в соседнее село Далламон. Запарамина вызвал горбатый человек по прозвищу Телескоп. Крупная голова этого типа напоминала купол обсерватории, а глаза его, выпуклые как у акулы, были похожи на телескопы. По этому его прозвали Телескопом. Люди так привыкли к его прозвищу, что многие даже не знали его подлинного имени. Он провел свой тюремный срок не в карцере и не на зонах, а на вольном поселении, после того, как его судили за автоаварию, которую он совершил, и где по его вине погибла корова. Ему дали срок за то что, сидя за рулём в пьяном виде, разбил новую машину «Белаз», ударившись о телеграфный столб. Хотя он не сидел в колониях по-настоящему, но среди жителей села любил выдавать себя за криминального авторитета. Телескоп овладел редким актерским талантом, умел удивлять и рассмешить своих собеседников, рассказывая различные байки. Он со своими дружками успел даже сколотить небольшую шайку. В небольшом поселке Кыркчинар он крышевал торговцев на местном рынке и собирал поборы у предпринимателей: фирмачей, фермеров и даже у мелких чиновников. Тех, которые сопротивлялись, карательная шайка Телескопа наказывала, то есть подкарауливая их ночью жестоко избивала.
Вот, сегодня Телескоп вызывал через посредников заправщика Запарамина к себе домой на беседу. Запарамин хорошо знал, что Телескоп не вызывает человека просто так. Раньше он опасался Телескопа, а сейчас, после того, как влюбился по уши в Фариду и спился, не получив ответа на свое письмо, у него исчезла чувство страха. Он перестал бояться. Теперь ему было все равно, то есть ему нечего было терять. Когда он подошел к дому Телескопа, его остановили бритоголовые гоблины и, тщательно обыскав его карманы, проводили к Телескопу. Тот сидел на крыльце своего дома в мягком кресле, скрестив ноги, с кубинской сигарой «Гавана» в зубах. Заправщик Запарамин поднялся на крыльцо, поздоровался с Телескопом, который жестом указал на кресло, предлагая Запарамину сесть. Заправщик сел и вопросительно посмотрел на Телескопа косыми глазами. Телескоп первым делом спросил у него, не хочет ли он расслабиться, и что он предпочитает из спиртного.
— Водку, если можно — сказал заправщик Запарамин.
Телескоп сделал жест рукой, и человек в смокинге, стоя за спиной у Запарамина и вытянув руку через его плечо, налил ему высококачественной водки в бокал из бутылки, обёрнутой в белую салфетку. Телескоп поднял бокал с коньяком, вытянув руку и демонстрируя золотые перстни, украшенные бриллиантами, которые сверкали у него на пальцах.
— Ну, давай выпьем за нас! За друзей, что ли! За заправку! — сказал он.
Заправщик взял в руку бокал и почувствовал холод: водку явно только что вынули из холодильника.
— За дружбу! — сказал он, чокаясь бокалом.
Телескоп только пригубил коньяк и поставил бокал на стол. Человек в смокинге тут же налил коньяку ему в бокал, сново наполнив его. Запарамин залпом выпил водку до дна и закусил ломтиком конины, закуской под названием «казы», которая у узбеков является деликатесом.
— Ну как дела, заправщик Запарамин? Мы с Вами коллеги. Потому что я тоже когда-то был заправщиком. Только не на воле, а в СИЗО — сказал Телескоп.
— Ни фига себе, а разве доверяют зекам в тюрьме огнеопасную заправку? — удивился Запарамин, жуя закуску.
В ответ Телескоп засмеялся.
— Да, нет, я там заправлял наших дружков сокамерников необходимыми вещами, такими как заварка для чифиря, курево, водяра, ну, и всё такое.
— А-а, понятно — кивнул головой Запарамин, глядя на Телескопа косыми глазами и криво улыбаясь.
Телескоп продолжал:
— Потом меня, запихнув в воронок, отправили этапом в лагерь. Была холодно. Когда нас привезли в лагерь, там нас встретили вооруженные люди в черных масках. Вокруг нервно лаяли злые собаки, обнажая острые клыки, брызгая слюной, едва не разрывая поводки, которые держали солдаты-конвоиры. Мы шли через живой коридор, держа руки на затылке и глядя в землю, где нас обрабатывали дубинками, ударяя, куда попало. О эти холодные бараки, вши, клопы, клещи, тени железных решеток при свете зловещей луны! Запах пота и крови. Крики и вопли заключенных. Страшные кашли, туберкулез. Всё это теперь мне кажется кошмарным сном. Отсидел я от звонка до звонка. Вышел на волю, пришел домой, мама моя бросилась в мои объятья, слезы радости и всё такое. Бедная моя мама похудела, волосы её поседели. Её седина белела как хлопок. Сутулая, в старом платье, в старых галошах на ногах, на лбу морщинки, словно осенние борозды, руки в мозолях и морщинах, она вызывала у меня чувство жалости. Целую её руки и говорю дрожащим хриплым от сострадания голосом:
— Мам, говорю, не плачь, я же пришел. Бедная моя, ты постарела за эти годы. Это я во всем виноват. Ты единственный в мире человек, который понимает меня. Ты готова защитить меня, даже если всё человечество будет осуждать мои поступки. Ты не бросила меня в трудные дни, продала нашу корову и отдала деньги адвакатам, чтобы вытащить меня из клетки, когда от меня отвернулись друзья мои, которым я свято верил. Но адвакаты обманули тебя. Ты сама не доедала, но ежемесячно посылала мне передачу, делала грев. Я люблю тебя, мама! Спасибо за всё. Прости, мамань, прости меня, непутевого сына своего, говорю я ей на тюремном языке. Она не понимает жаргона, всё плачет, поглаживая мою буйную голову как в детстве.
