Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Как-то на днях (а может, и в позапрошлом месяце, время течет потоком серы, и все в нем становится одинаково желтым) зашел я во двор некоего специального заведения, где собирался навестить друга, который по воле злой судьбы, крадущейся по пятам за каждым из нас, потерял то, что называется рассудком. Во дворе увидел людей, которые играли в непонятную мне игру. Игру со своими собственными четкими правилами. А посреди двора, нахлобучив шапку и подняв воротник плаща, несмотря на жару, — от земли подымалось кроваво-красное марево, чем-то напоминавшее картину сотворения мира, — молча стоял худой и грустный человек, глядевший прямо перед собой неподвижным взглядом. Я прошел близко от него, и он изобразил (или мне это показалось?) что-то вроде приветствия.
Я ответил.
— Мы где-то встречались…
Слова его падали тяжелыми каплями, бьющими в одну точку:
— Вы не узнаете меня?
Меня охватило горестное смущение. Передо мной был явный случай шизофрении.
— Узнаю.
— Вы меня не видите?
— Разве вы меня не видите?
— Вижу…
Бесконечно печальный взгляд, как у щенка, которого все пинают, — выражение, застывшее навечно.
— Не видите? Не догадываетесь, кто я такой? Посмотрите хорошенько! Ну?
Я развел руками. Если бы можно было убежать!
— Так вы не видите? Я же козел отпущения!
* * *Интерьер гостиницы выполнен в стиле барокко: на стенах — кашпо, пухлые ангелочки над кроватями, позолоченная мебель с фальшивой патиной, изображения Христа в терновом венце, какие-то лики, исчезающие при дневном освещении, искусственные цветы, надписи, которые сам господь бог не разберет. Что за язык: яванский, санскрит, вульгарная латынь? Буквы пляшут в струе ветра, врывающегося со двора, украшенного двенадцатью фигурами карликов.
Бедна и прекрасна, до неприличия грязна, но все равно прекрасна Рибейра[126] с ее безмолвными окнами, за которыми висят огромные тряпки, будто флаги на консульствах диковинных стран, мокрые от дождя, мечущего стрелы в пепельно-серую от грязи реку. Волны ждут не дождутся хотя бы мимолетной ласки закрытого низкими тучами солнца. На самом берегу — дома, целиком выдержанные в стиле «модерн», нарядные, как игрушки. Готические порталы. Жалкая фигура деда-мороза, уже лет двадцать торчащая над галантерейным магазином.
Я вдруг замечаю, что у людей — хвосты, как у обезьян, только носят они их с достоинством. Вот стоит на табурете служанка и протирает люстру, а хвостом смахивает пыль с безделушек на этажерке. Вот сплела хвосты влюбленная пара. Вот богатый коммерсант молча священнодействует за столиком кафе, а мальчишки голодной улицы, глядя ему в рот, радостно виляют хвостами.
Его превосходительство имярек, самый влиятельный, самый знатный и богатый, носит для шика три хвоста в подражание стиляге сатане. Бумажные змеи, вырвавшись из тени садовой ограды (есть еще клочки зелени в этом отсыревшем сонном городе) и пролетая мимо каменных масок на фасадах домов, треплют свои хвосты в щелях мироздания. О! А вдруг полицейские догадаются, что достаточно вовремя захлопнуть дверь, чтобы причинить боль! Словно удар тока в сладко дремлющее тело. Готические маски-барельефы осклабились, как на свадебном пиру.
Дремлет потемневший городок, обратив красные фасады к мосту. Я нащупываю сырые голубые простыни, обрамление ярких снов. Пролетаю в свободном падении тропосферу любви и попадаю куда-то между тоской и рассветом. Принять еще таблетку? Нет, мой гостеприимный город, нет. Ночь, утро, ветер в лицо и снова пламя без пожара, такое нежное, чистое, горит в каплях-слезах в ветровом стекле. Вперед по верному пути неизвестно куда!
* * *Да, в этом лабиринте тротуаров, на которых засохшие плевки и человеческое семя приобрели голубой оттенок благородной крови, преобладающий на традиционно аляповатых почтовых открытках; среди воющих пещер, именуемых модными кафе, этих невольничих рынков, где царствуют вялые и небрежные рыцари пустословия, склоняющиеся с прогорклой соломинкой во рту над коктейлями «Монте-Карло» или «Бразилианка»; на этих рингах, где капитуляцию прикрывают бранными словами, на этом поле битвы, где распадаются люди и вещи, разлагаются на составные элементы в круговороте дней, не дающем всплесков, — здесь нахожусь и я, одна из жертв почти всеобщего распада.
Ему не подвержены те, кого травят злыми собаками на северной границе, кто гниет в замках-тюрьмах на океанском побережье, и те, кто сверкает, подобно молнии, не в речах или мечтах, а в делах сегодняшнего дня; те, кто твердой рукой держит, пока еще во тьме, лозунг «Победа или смерть!» в ожидании дня, когда его можно будет поднять над головой и либо победить, либо умереть.
И все-таки, пусть я захвачен распадом, пусть все мои маски сорваны с лица с мясом и мои усталые глаза, алчущие вотще, теперь уж не сияют любовью и нет в них надежды, которую можно было бы считать верной, но я все-таки выстоял и, несмотря ни на что, не сошел с избранного мною пути, хотя это путь половинчатый, без абсолютных идеалов, однако мне ничто не помешает смеяться, кричать, присоединяться к восстанию, когда придет час, влиться в хор и петь о крови, о зелени виноградников, о груди, что меня согревает, хотя бы на время, а от нее пахнет виноградом и молоком, началом новой жизни…
Вот почему, как бы я ни был смешон, я напишу в своем сердце красными чернилами, неровными, ломающимися буквами: «революция», как бы ни загнил мир вокруг меня и я сам, «революция, я стремлюсь к тебе, и обратно мне хода нет (по временам я, правда, останавливаюсь в недоумении), и больше всего на свете, больше, чем справедливость, любовь и само мое существование, я отчаянно люблю тебя, революция, и любовь эта не иссякнет…»
* * *Городок производит приятное впечатление: здесь есть замок, вдохновенный и загадочный, собор с колоннами, похожими на пальмы, и несколько магазинов, где идет бойкая торговля…
Над тихой рекой, местной достопримечательностью, высятся дома, окна которых распахнуты для жизни (или, может быть, для сплетен), но есть и сонные дома с закрытыми, мертвыми окнами. Под рабочей одеждой и праздничным нарядом, даже под щебенкой мостовых город прячет свои секреты. Один из них я вам открою.
Отцы города решили заказать скульптору (известному, конечно) аллегорическую композицию, которая прославляла бы город и по возможности все, что в нем достойно внимания. Ваятель загорелся работой, и скоро под его резцом возникли фигуры нимф с нежными каменными грудями, затем — фигуры двух юношей, тоже обнаженных (вся группа, стало быть, в костюмах Адама и Евы), ибо так принято олицетворять источники и реки. Это были всего-навсего Лиж и Лена, чьи спокойные воды сливаются в черте города.
Однако один из местных олигархов, наиболее ученый, проницательный и дотошный, придирчиво осмотрев скульптурную группу, обнаружил, что у символа одного из царственных потоков некоторые срамные детали чуть больше, чем у древнегреческих статуй, а это уж никак не вязалось с нравами и обычаями города.
Пораженному создателю скульптурной группы было тут же предложено незамедлительно уменьшить размеры шокирующих деталей. Тот повиновался (заказ есть заказ), и мраморный юноша прикрылся изящным фиговым листком, который должен был символизировать благопристойность города.
Это было днем, где-нибудь между половиной третьего и тремя. Бревна лачуг еще сохраняли отупение серого рассвета. Теплый воздух был напоен влагой. Морские волны, тоже, наверное, теплые, выбрасывали на пляж полихлорвиниловые бутылки, гниющие водоросли и еще что-то дряблое и липкое, трудно поддающееся определению.
И тогда среди силуэтов, мелькавших на более высокой части пляжа, где укрывались в тени фигуры в бикини и пылающие от солнца физиономии, где люди-кенгуру играли в чехарду возле турника, я увидел продавщицу мороженого, которая, совмещая приятное с полезным, слушала «Всего лишь Мария». Здесь, на пляже, вокруг сковородки, на которой жарились сардины, а рядом стоял транзистор, уютно расположилась компания и… всего лишь слушала избитую душещипательную мелодраму.
Зачем человеку руки, если он только и делает, что уступает? И эти юноши с островов Зеленого Мыса, черные и худые, тоже слушают всего лишь… сладенькую болтовню о непротивлении злу.
А старик сторож (с гусиной кожей даже в жару), что караулит стоянку, где машины покрываются морской солью, разве он тоже не слушает ходульную дребедень о торжестве маленькой любви над жизненными невзгодами?!
Так было, так оно и есть…
«Алберто мне не нравится, — говорит дама, по виду — сентиментальная парикмахерша, которая делится с подругой восторгами по поводу мелодрамы. По радио всегда все интереснее, чем в книжке, верно? Жаль только, что это передают не по телевидению, вот было бы здорово!»
