Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Я успел разглядеть, что она горбунья, ростом едва ли мне до пояса, и теперь не решаюсь еще раз взглянуть на нее, хотя краем глаз встречаю ее несмелый, изучающий меня взгляд.
Захожу в магазин и справляюсь о цене фотоаппарата «Канон», на более дорогой у меня нет денег. Впрочем, и его я не покупаю. Оглядываюсь через плечо: она еще там, стоит в позолоченной светом витрины сетке дождя перед рекламной тумбой кроваво-красного цвета, смотрит на меня без рисовки и любопытства, с каким-то покорным и тревожным упорством. Не отводит взгляда, будто я неодушевленный предмет.
Тогда я подхожу к ней, как если бы мы были знакомы, и она отвечает: «Привет!»
Веду ее к машине. Туман редеет, фонари излучают какой-то странный красноватый свет, напоминающий заходящее солнце.
У Римского парка я останавливаю машину.
— Любишь кино?
— Да нет… я мало выхожу. Живу как монашка.
Я не знаю, что еще предложить. С минуту мы смотрим друг на друга. Ее глаза словно бы просят меня о чем-то, чего нельзя выразить словами. И я ее понимаю. Тоже глазами спрашиваю: «Что же тебе нужно: нежность, любовь, близость?» Близость… Ну, что ж… По улице мне идти с ней стыдно. Ничего, ведь у меня машина. Но вот досада: едва ты решился на что-то, сразу же твоя решимость наталкивается на препятствия…
Я испытываю мучительную неловкость, говорю полунамеками, она поначалу ломается: «Слишком уж вы идете напролом!» Смотри-ка, а ведь я хочу всего-навсего откликнуться на ее голубую мольбу, на зов плоти беспомощного, одинокого существа!..
Тем не менее она не может но отдать дань, пусть и небольшую (пять-шесть минут), традициям…
— Мы даже не знакомы…
— Вот и познакомимся. Теперь все с этого начинают. И правильно делают. Остальное — салонное кривлянье. Оно уже не в моде.
Я принял предложенную ею игру и продолжаю настаивать, хотя вовсе не убежден, что мне этого хочется. Ей, разумеется, приятно почувствовать себя соблазняемой. Не знаю только, выдержу ли роль до конца. Хватит ли пороху…
Стемнело. Машина стоит теперь у одного из самых захудалых кварталов бедноты (на краю какого-то бидонвиля, какого?). Неподалеку дымят заводские трубы. Кладбище грузовиков, одни остовы. На тропинке изредка мелькают крадущиеся тени, им лучше не попадаться на глаза. А дальше — море тишины до самого города, который принаряжается к званым обедам, к открытию кинотеатров, к ночному промыслу на улице Конде-Редондо…
Я проникаю в нее мягко и осторожно, но до конца. Она стонет. Вскрикивает. Сразу же стынут слова, которые не были сказаны, а может, и не были найдены, и, лежа рядом, мы оба снова одиноки.
— Ты теперь домой?
Чистоте моего доброго порыва снова грозит опасность.
— Да, немного погодя…
— И когда мы увидимся?
— Как-нибудь на днях, договоримся…
— Понятно.
Чтобы до конца соблюсти правила любовного содружества, которое нас теперь связывает, я тоже обязан притворяться. Или не надо?
— А ты хочешь со мной встретиться?
Решаюсь:
— Не знаю. Если мы еще раз…
— То потом еще и еще, так и пойдет, ты это хочешь сказать?
— То есть… Пожалуй, да.
— А ты не расположен?
— Не знаю…
Я действительно не знал. Возможно, иссякли истоки сочувствия, которым я вдохновлялся; иссякла и небесная лазурь ее глаз — они обернулись голубыми льдинками, полыхнули холодным пламенем… Так что же я в конце концов сделал? Помог ей, хотя бы на время, или же усугубил ее и без того отчаянное одиночество?
— Не надо! (Ну, подари на прощанье хоть поцелуй, хоть какой-нибудь знак внимания, морской камешек, грошовую безделушку, я не хочу такого конца!) И как бы там ни было, я тебе благодарна. Спасибо.
Это «спасибо» скользит по поверхности моей души, не проливая бальзам на свежую ссадину. И я кляну себя, сам не зная, заслуженно или нет: «Негодяй! Свинья! Ты ничем не лучше других!»
Ну а как же быть в таких случаях? Убежден, что это не надуманный и нелепый вопрос пытливого и беспокойного поколения, к которому я принадлежу, вот именно: принадлежу.
* * *Из газет.
ВОСЕМЬ КРАЖ ЗА ОДНО УТРОСамая «прибыльная» из восьми вчерашних краж, по сведениям Управления уголовной полиции, была совершена в магазине готового платья на улице Бенфика, 525-В, откуда похищено товаров на 21 546 эскудо.
Кроме того, кражи были совершены: на улице Андраде, 37-Д (увеличители, оцененные в 800 эскудо, и часы — 950 эскудо); на фабрике штор в Кампо-де-Санта-Клара, 78, откуда похитители унесли 6600 эскудо деньгами и электробритву стоимостью 700 эскудо; в магазине на Авенида-Оскар-Монтейро-Торрес, откуда исчез проигрыватель стоимостью 12 800 эскудо; на улице Алмейда-и-Соуза, 33,— различные предметы обихода и деньги на общую сумму 18 820 эскудо, причем установлено, что грабителей было двое, и они при бегстве воспользовались автомобилем; в магазине на улице Тененте-Феррейра-Дуран, 52 — деньги в сумме 700 эскудо и радиоприемник (личность вора установлена); в магазине готового платья на улице Артиллерии, 1 — сорочки и гольфы на сумму 3 тысячи эскудо; наконец, воры проникли с помощью отмычки на склад на улице Коррейя Телес, 14, корпус 3 (район Реболейра) и похитили различные товары на сумму 15 конто.
* * *В мутной воде наших дней плавают обнаруженные и отмеченные общественным мнением всякого рода события и факты, печальные и смехотворные. Их несет дождевая вода, они парят в тумане… Это вчерашние и сегодняшние новости города.
Эпизод первый. Место действия — Фейра-да-Ладра — рынок подержанных вещей, — где бывает все, что можно представить наяву и узреть в горячечном бреду: маскировочные халаты и накидки, старинные биде, серии лубочных картинок, железные кровати, галстуки, пропахшие нафталином, изразцы, утепленные жакеты (самый сезон!), негры с островов Зеленого Мыса, растолстевшие бандерильерос[125] в отставке, платиновые безделушки, утюги, цветочные вазы — ну, весь арсенал лавки старьевщика, а к тому же еще доморощенные акробаты, горластые тетки, солдаты, собаки, пьяницы, пижоны… Сеньор имярек, с которым мне довелось как-то познакомиться без особой к тому охоты, нежданно-негаданно увидел на барахолке (и тут же чуть ли не умер от инфаркта) альбом фамильных портретов, то есть своих прадедов, двоюродных дедов, двоюродных бабок, их предков по обеим линиям, в рединготах, на приемах, в момент награждения, в день бракосочетания, с первенцем на руках и прочая, и прочая. Все рисунки сепией, в сдержанных тонах, такие благородные и полные достоинства портреты были проданы, разумеется, за бесценок неизвестно кому одним из беспутных представителей славного рода после очередной ночной попойки…
Эпизод второй, в двух картинах. Картина первая. По выходе из магазина самообслуживания (внушительного здания из бурого железобетона и стекла, внутри которого движутся концентрическими кругами спрессованные из людей ленты, колбасы из человечины, спешащие, ошалелые и тугие) некая дама, преподаватель лицея со степенью доктора, говорит своей подруге, у которой оттопыренные уши и хохолок, как у курицы:
— Слушай, Матилде, ты заметила, сколько я всего припрятала?!
Один припрятал, другой, третий, и в довершение всего — какого-то отпрыска знатного рода поймали с бутылками виски, спрятанными в пакетах стирального порошка. О Лиссабон, цитадель европейской морали! Сладкий и пряный город, где в простоте душевной угоняют автомобили, грабят процветающие торговые заведения, которые кончают банкротством при повторном ограблении…
Но вернемся к нашей преподавательнице и перейдем ко второй картине. Место действия — класс в лицее, где она преподает. Поднимает руку и встает с места пухленькая девочка:
— Сеньора учительница, Аделия украла у меня мою резинку.
Учительница приказывает без всякого колебания:
— Аделия, выйди из класса!
— Но я…
— Выйди сейчас же!
Девочка, которой не дали объяснить, почему она взяла у подруги резинку, идет по проходу между партами, дорогой обиды и тревоги, которая проходит в стороне от позорного пути пойманного вора.
* * *В моих воспоминаниях о детстве сохранился образ козла отпущения, робкого и забитого мальчугана, на котором любой мог в недобрую минуту сорвать зло. Ему отпускали щелчки, тычки и подзатыльники вроде бы играючи, но частенько он выходил из игры изрядно помятым. Подходил какой-нибудь большой мальчишка, растянув рот до ушей в полном удовольствии, и задавал козлу трепку; тот ежился, ударялся в слезы.
Как-то на днях (а может, и в позапрошлом месяце, время течет потоком серы, и все в нем становится одинаково желтым) зашел я во двор некоего специального заведения, где собирался навестить друга, который по воле злой судьбы, крадущейся по пятам за каждым из нас, потерял то, что называется рассудком. Во дворе увидел людей, которые играли в непонятную мне игру. Игру со своими собственными четкими правилами. А посреди двора, нахлобучив шапку и подняв воротник плаща, несмотря на жару, — от земли подымалось кроваво-красное марево, чем-то напоминавшее картину сотворения мира, — молча стоял худой и грустный человек, глядевший прямо перед собой неподвижным взглядом. Я прошел близко от него, и он изобразил (или мне это показалось?) что-то вроде приветствия.
