Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Друзей у этого нелюдимого социалиста, как видно, не слишком много. У женщин он тоже не пользуется успехом, ибо он робок, но требователен, старательно глубокомыслен, и его бескомпромиссная молодость не позволяет ему ни на минуту допустить, что девяносто процентов его мыслей уже были кем-то высказаны. Однако у него есть девушка, с которой он в дружеских отношениях; ее душа и внешность вполне удовлетворяют его взыскательности, но они именно друзья, ничего больше. Он не урод и не красавец, но, пожалуй, несколько «загадочен», потому что говорит мало (не мастак), скажет что-нибудь тихим голосом и снова молчит и все-все на свете принимает всерьез и только всерьез. Девушка умна, темпераментна, непоседлива, непостоянна, смешлива, она уже раза два осадила его (из профилактики, чтобы не обольщался, во избежание возможной душевной травмы, полный и резкий отказ — вещь неприятная). А все потому, что она нужна ему только вся целиком и навсегда, он и сам не из тех, кто раздает себя по кускам.
Однако настал день, когда ей пришлось отказать ему в щечке, в носике, покрасневшем от зимнего холода, а в другой раз она не позволила ему поцеловать ей руку, кончики изнеженных коротких пальчиков, какие бывают у балованных дочек как в деревне, так и в городе.
Полного взаимного охлаждения не наступило, но они стали видеться реже, почти исключительно в кафе, в компании других молодых людей. Их долгие прогулки (такие волнующие, ему их так не хватает) прекратились до лучших времен.
Но тут она заболела, А поскольку дела свои она вела на манер стрекозы, то через неделю у нее кончились деньги. А затем и припасы. Она боролась с болезнью одна-одинешенька — и выстояла. До его прихода. У него особый нюх на чужую беду, особенно если она приходит к людям, которым он желает добра. Девушка из последних сил старалась не уронить себя, с достоинством приоткрыть ему свою нищету богемы, а он стоял на пороге и пытался совладать с волнением и тревогой. Он тотчас ушел, но вернулся. Не на следующий день, а через час, нагруженный свертками, кульками, коробками, пакетами, в которых были рис, сахар, мармелад, творожные кексы, сироп, кофе, консервированная ветчина, вафли — все, что смог принести из дома без посторонней помощи. Освободив руки, тут же неуклюже поднял плечи и сказал: «А денег и у меня нет…»
* * *Друг или незнакомец, вернее, незнакомый друг (почему бы и нет?), или наоборот — противник (да поможет тебе Фемида), или просто равнодушный читатель, — кто бы ты ни был, ты меня уже, очевидно, с трудом выносишь, а то и спрашиваешь себя (меня): «Да что же это за роман?!»
А чем это не роман? Сам подумай: в наше стремительное время, порой жестокое и полное противоречий, насыщенное знаменательными событиями и явлениями, когда слова стаями слетают с насиженных гнезд понятий и представлений, — какая концепция долговечна? Какой образец не сотрется? Какой жанр не покроется плесенью?
Роман… Да, возможно, то, что я написал, — совсем не роман… Повествование, сотканное из мелких историй, выхваченные из жизни города, мимолетные мгновения (мои, твои, наши нимбы из грязи, смеха и слез), паутина, сплетенная из жесточайших часов, тобогган для скользящей под гору тени твоей жизни, а быть может, и моей, хотя здесь я не описываю себя и не занимаюсь ловлей собственных блох, здесь «я» — не я сам и не рассказчик, которого я выдумываю, гиперболизирую, изучаю, критикую, но с которым временами сливаюсь, а иной раз ненавижу… Он — персонаж, маска… Нашел! Это бал-маскарад!
Не утрачивает ли мое повествование свою правдивость оттого, что я так прямо заявляю, кто есть кто? Но о какой правдивости идет речь? Здесь особая правдивость, какая и уместна в этом снежном коме слов, в этой бешеной скачке навстречу смерти. Вот и все, закрываю скобки, и пойдем дальше с открытым забралом, без мистификации.
* * *Есть вещь, которая меня терзает, унижает с незапамятных времен. Это — неравенство.
На суровом сквозном ветру жизненных перекрестков стоит подросток тринадцати лет, и перед ним закрыты почти все пути: он слеп и страдает нарушением координации движений. Но умен необычайно. Его родители — люди среднего достатка, обеспечить сыну будущее не могут.
Нетрудно догадаться, что этот физически немощный юноша, лишенный зрения, мучимый тоской и абсурдной, но неодолимой застенчивостью, лишь упрямым усилием воли заставляет себя продолжать свое никчемное существование. Без конца слушает диски и магнитные записи. Волны звуков одна за другой, день за днем, водопад надежд. И вдруг — чудо! На подготовительных курсах ему идут навстречу, и сразу появляется цель в жизни, и не одна! Писать он не может. Ну и что же? Он может говорить, и он говорит, говорит, учит наизусть стихи Гедеона, Зе Гомеса, Софии. Сочинения записывает на магнитофон: «Был когда-то желтый сад, куда не проникали свет и холод, где деревья, взявшись за руки, танцевали под звуки концертино…» Юношей заинтересовалась одна из преподавательниц, пораженная его талантливостью. Она упивается его словами, вздрагивая от каждого его конвульсивного жеста. Вступает в борьбу с неодолимой силой. Они рассказывают друг другу разные истории. Если бы можно было передавать другому крупицы духа! Если бы, если бы, если бы… Борьба с общественной несправедливостью возможна. А как быть, если несправедлива природа? Здесь труднее… Впрочем… Да, и с природой можно бороться! Во всяком случае, всегда можно помериться с ней силами.
* * *Число убитых достигло пятидесяти пяти тысяч. Целый город мертвецов. А еще целый город калек в нынешней Португалии, выставленной for sale[124], но объявляющей себя устами власть имущих «пребывающей в гордом одиночестве». Каждый день в газетах публикуются сообщения, подобные тем, что цитируются ниже.
Пали смертью храбрыхСлужба информации Вооруженных сил сообщает, что в боях пали смертью храбрых поименованные ниже военнослужащие: в провинции Гвинея — солдат № 822975/73 Албино Фурна, житель Бинар-Пулы, сын Боли Фурны и Даньи Бака; солдат № 026533/72 Жоан Морейра да Кунья, житель Агуа-Лонги, префектура Санто-Тирсо, сын Жозе Дуарте да Кунья и Клариссе Морейра дос Сантос; солдат № 015608/73 Силвано Фаринья Алвес, житель Мадейры, префектура Олейрос, сын Аугусто Алвеса и Беатрис Фаринья де Жезус; в государстве Мозамбик — квартирмейстер-резервист № 151096/72 Витор Мануэл Мартинс ле Алмейда, житель Трафарии, префектура Алмала, сын Октавио Артур Мартинса де Алмейды и Розарии Таварес Родригес де Алмейда, муж Аны-Марии Шавес Ф. М. Алмейда; солдат № 1769/73 Жоаким Шавьер, житель Маррупы, префектура Ниасса, сын Шавьера и де Салимо; солдат № 110 520/72 Жоакин Жозе Абегоа Перейра, житель Бенавенте, сын Вирголино Перейры и Китерии Риты.
* * *Ранним утром, когда день еще в пеленках, Лиссабон просыпается, женщины, высунувшись из окна, вытряхивают коврики. Охряно-розовая дорожка тумана бежит перед рулем велосипеда по улице, неясные ночные тени обретают четкие контуры.
Сплетенные прозрачные пальцы влюбленных — переключение скоростей любви, набирающей силу и радость. По пустынной улице идут двое, идут в сусальном золоте утреннего солнца, которое радо высветить любовь, забредшую в этот мрачный, неприветливый квартал.
Через каждые семь-восемь шагов юноша и девушка останавливаются и целуются. Легко и нежно, как голуби. Но открытые окна источают яд, накопленный жизнью, скрытой за оконными решетками.
— Нет, вы только посмотрите!
Другая женщина — ей принадлежит один из здешних домов — откликается:
— Бесстыдство и срам!
А ведь поцелуи влюбленных бесстыдством не назовешь, просто они пришлись на ранний час, превращая в чистый и крепкий сплав слезы и смех, любовь до самоотречения, чистоту светлой и прозрачной радости.
Окна улицы, падкой до осуждения, стройным хором твердят запреты прописной морали. Но влюбленные идут сверху, из богатых кварталов, где эти запреты не соблюдаются, они только для улиц вроде этой.
* * *Заканчивался напитанный влагой, как губка, январский день с его обманчивым светом, скользкой мостовой, бесчисленными дорожными авариями. Это была расплата за лето в декабре.
Город похож на клетку. Хлещет вода из водосточных труб, прохожие, закрывшись зонтами, не видят друг друга, то и дело сталкиваются, чертыхаясь.
Без особой надобности останавливаю машину у витрины магазина фототоваров. Рядом вижу тень длиннейших ресниц; потом они медленно поднимаются, и на меня из ясных зрачков смотрит сомнение, очень робкое и очень голубое. Смотрит не отрываясь. Вечером сверхзвукового, апоплексического дня приятно видеть глаза, устремленные на простую случайность в моем лице, видеть это застывшее воплощение нерешительности. Заговорить или нет?
Я успел разглядеть, что она горбунья, ростом едва ли мне до пояса, и теперь не решаюсь еще раз взглянуть на нее, хотя краем глаз встречаю ее несмелый, изучающий меня взгляд.
