Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич

— Лохуотс, повтори, что я объяснял!

В углу класса рядом с печкой поднимается маленький лохматый мальчонка.

— Ну, рассказывай! — требует учитель.

— И-и… э-э… — перепуганным голосом начинает Лохуотс.

Пока учитель объяснял урок, там, возле печки, они обсуждали куда более интересные вещи. Кто-то расписывал, как их учитель математики упал на улице и что из этого вышло. Потом Лохуотс достал свой новый ножик — проверили его остроту и прочность. Изучили даже, хорошо ли пружинит черенок, чтобы между ним и пяткой лезвия хлопнуть пистон. А тут с передней парты бросили им записку — клочок бумаги, на котором был нарисован человек с длинными ушами и толстым носом. Под рисунком стояло имя этого самого учителя географии Калнинга. Началось совещание — нельзя ли, выходя, прикрепить этот листок Калнингу на спину.

В этот-то момент Калнинг и объявляет:

— Лохуотс, повтори, о чем шла речь!

Как гром среди ясного неба. Лохуотс пытается вспомнить. Будто сквозь сон, припоминается ему, что речь шла о солнце, луне и земле.

— Когда солнце… и-и-и… когда луна… э-э-э… — спотыкается Лохуотс и тычет в бок соседа, но тот знает столько же.

— Что? — спрашивает Калнинг. — Говори яснее!

— Когда земной шар… м-м-м…

— Подойди-ка лучше к доске и объясни, что я нарисовал.

Лохуотс мнется и жмется, но идет к доске.

— Вы провели линию, а потом…

Он снова запинается и наконец умолкает.

— Почему ты не слушал? — спрашивает Калнинг, и голос его не предвещает ничего хорошего.

— Я слушал… только у меня уши ноют… голова болит…

— Да, уши у тебя и правда ноют: ты их отсидел, — издевательски усмехается Калнинг. — Встань туда, к окну!

Он вызывает к доске кого-то с первого ряда. Тот живо вскакивает, начинает тараторить.

Лохуотс стоит у стены и сперва как будто даже прислушивается. Но это ему скоро надоедает, и он оглядывает класс. Он видит, как пробудившаяся от зимней спячки муха садится Калнингу на нос и тот отмахивается от нее. Но надоеда возвращается и, словно от великой радости, потирает передние лапки. А потом Лохуотс замечает, как на скамейку тому парню, который тараторит сейчас у доски, пристраивают булавку. Это уже позанятней… Потом он принимается отколупывать ногтем краску с оконного косяка.

— Лохуотс! — окликает вдруг Калнинг. — Теперь ты!

Лохуотс как будто пробуждается ото сна. Он смотрит на Калнинга, потом на парнишку, который только что был у доски, а теперь с плаксивым лицом выковыривает из скамьи булавку.

— Я не знаю! — произносит вдруг Лохуотс.

— Что? Не знаешь? Останешься после уроков! Что за отродье! Не слушает, даже внимания не обращает! Думаешь, я тут стенам преподаю?

Калнинг разглагольствует в таком тоне еще некоторое время. Тон совсем не дружелюбный. Лохуотс вначале слушает с тупой покорностью, а потом снова обо всем забывает.

Он сует руку в карман. Нож, три гвоздя, обрывок веревки, пара старых перьев, пробка от бутылки, кусок проволоки с резинкой, которой так здорово оттянуть соседа по шее. Лохуотс с наслаждением перебирает эти вещи. Человеку все может понадобиться, если не для дела, так хоть похвастать. Подо всем этим лежит еще склянка из-под жидкости для волос. И она может пригодиться. А если даже не пригодится, все равно хорошо, когда у человека что-нибудь да есть. Не оставлять же ее на улице?..

Усталость в ногах напоминает Лохуотсу, что он все еще стоит в углу. Он снова слышит, как Калнинг говорит у доски. Но низкий, чуть надсадный голос учителя звучит у него в ушах как пчелиное жужжание. И опять его мысли потекли своим путем…

Нет, он вовсе не тупица или там лентяй — просто тут его все тяготит. Всем своим существом он рвется к чему-то другому. Ему нужно двигаться, что-то делать! Но это стремление к свободе он не умеет выразить иначе, как отставив ногу назад и выпрямив ее.

Потом он смотрит в окно. Картина открывшейся его взгляду улицы как-то скособочена, но все же ему видно, что снег сошел, земля покрыта грязью и вдали синеет лента реки. Прямо за окном на голой березе сидят три вороны. Они держатся настороженно, выжидательно.

«Да, весна идет!» — думает Лохуотс. Что бы они тут в школе ни делали, а она все равно придет. Уж тогда-то он будет свободен.

— Карр, карр! — вскрикивает старая ворона и взлетает. И Лохуотсу долго еще чудится ее карканье и шелест крыльев.

У птиц тоже есть свой язык, вспоминает он. Старые люди его знают, а молодых не учат. И бабушка Лохуотса, ей восемьдесят, тоже понимает, о чем говорят птицы, но разве станет она об этом рассказывать! И пусть бабушка отнекивается сколько угодно, а он все равно знает.

А на березе все еще сидят две вороны и мечтают о весне. Мысли Лохуотса устремляются в другом направлении: вот было бы здорово подстрелить этих ворон! Был бы он охотником — или уж лучше военным! Он бы сразу отправился на помощь бурам! Как бы он стрелял! Как бы махал саблей! Все английское войско разбил бы в пух и прах! Немного погодя он уже с индейцами в прериях…

— Карр, карр! — вскрикивает, взлетая, вторая ворона. И Лохуотс пробуждается со смутным ощущением, что ворона ранена. Он опять выглядывает в окно, и ему кажется, будто из клюва третьей птицы капает черно-красная кровь…

— Лохуотс, иди на место! — слышится в это время голос Калнинга. — Уснул ты там, что ли? Иди на место. А после уроков останешься.

Уроки кончаются. Ребята идут по домам. Лохуотс остается. Калнинг сажает его с книгой поближе к окну. Солнце заглядывает в комнату, и пылинки танцуют вверх и вниз.

Лохуотс раскрывает книгу.

Несколько минут он прилежно читает, но потом устает, и мысли его разбредаются. Слышно, как в других комнатах подметают полы и кто-то проезжает мимо школы в громыхающей телеге.

Потом мальчонку начинает мучать голод. Он смотрит в окно и видит, как на рынке тетки торгуют булками. От этого есть хочется еще больше. Рот наполняется слюной, и ему уже нехорошо. Он принимается высчитывать, сколько букв в одной строке и сколько строк на странице книги. Он совсем устал, и буквы толпой пляшут у него перед глазами. Он закрывает глаза, чтобы продлить этот танец.

— Карр! — кричит вдруг за окном ворона. — Карр!

«Вес-на! — проносится у мальчика в голове. — Карр, карр, ты знаешь, что она идет! И ей ничто не помешает. И тогда я — свободен!»

Он снова смотрит в окно — и чувствует, что́ шепчут голые деревья с блестящими черными почками, что́ возвещают на все поднебесье белоснежные, словно только что вымытые облака:

Вес-на! Весна!

ЛЮБОВЬ ЛЕТНЕЙ НОЧИ {5}

Парень несколько раз прошептал девичье имя и тихонько подергал дверь. Но в амбаре никто не отозвался. Усталая девушка спала возле двери. Он прижался ухом к замочной скважине и прислушался: ее дыхание раздавалось тут же, совсем рядом.

— Маали, слышишь?.. Маали!.. Милая…

Под полом амбара забегали мыши. Потом все стихло. Потом опять забегали мыши. И снова все стихло.

— Маали, миленькая!..

— Что?.. — раздался вдруг сонный голос. — Кто там?..

— Да я это… По голосу, что ли, не узнаешь? Куста я…

Девушка повернулась в своей постели. Солома зашуршала у нее под боком. Потом она сказала:

— Пришел все-таки. Я ведь тебя предупредила, что не впущу?..

— Так и не впустишь?

— Нет! Уходи.

— Маали, милая, но послушай… — и парень, грудью привалясь к двери, зашептал что-то совсем тихо.

— Ах, оставь ты меня в покое! — сердито воскликнула девушка.

Она, видно, повернулась на другой бок — опять зашуршала солома.

— Да что ты кричишь!.. — охнул парень. — Ради бога, потише… шепотом… Мари сегодня не здесь спит?

— Нет, она в хлеву на сеновале. А теперь уходи.

— Маали… Маали, миленькая, неужели ты и в самом деле такая?..

Послышался смех девушки. Да, видать, ее частенько корили тем, какая она есть. Она отсмеялась и, когда мыши в очередной раз пробежали, сказала: