Игорь Изборцев - Ночной фуникулёр. Часть 1
— Чего это тебе? — подал голос кто-то из жильцов. — Есть более нуждающиеся.
— Цыц! — прекратила прения Анна Григорьевна. — Я на всех управу найду…
Гуля не вмешивался. Он даже не стал объяснять про записку. Впрочем, что в этой записке и было? Лес какой-то? Бред полный! Посочувствовал, правда, немного Ипполитытчу, но разве против Анки попрешь? «Все утрясется, устаканится само собой», — убаюкал он свою совесть и отправился на работу.
Вечером они неспешно прогуливались с Аликом по улице Коммунальной в сторону Троицкого Собора (и, соответственно, Гулиного дома). Когда проходили мимо Мироносицкого кладбища, Алик приостановился и кивнул в сторону кладбищенской ограды.
— Любил я раньше старые кладбища, такие вот, как это, со вросшими в землю могилками. Есть в них все-таки какая-то притягательная сила, по крайней мере для меня. Побродишь, постоишь возле чьей-нибудь могилки, прочтешь надписи, на черту меж датами посмотришь. Ведь целая жизнь уменьшается в этой краткой черточке. Целая жизнь, Борис! Сядешь, затем, посидишь на какой-нибудь затерянной в зарослях скамеечке, подумаешь. Так хорошо думается. Мысли какие-то особые приходят, четкие, глубокие. И вечный вопрос: что есть цель человеческой жизни? Иногда в такие минуты кажется, что вот-вот и прояснится. По крайней мере, до боли понятно, что человеческое существование включает в себе не только смысл устроения собственных судеб на земле. Иначе говоря, счастье деятельного существа как цель его деятельности, абсурдно. Иногда я кажусь себе, — как сказал Розанов о человеческой природе, — как бы медленно прозревающим глазом, у которого ко всякому понятию и усвоению есть заложенная от природы предрасположенность. Но когда все это мне откроется в мире отражений и теней, неведомо. Вот вопрос.
— Не слишком ли глубоко копаешь? — осторожно спросил Гуля. Он нащупал в кармане какой-то небольшой твердый предмет и вытащил наружу. С ладони темным оком взглянул на него подарок прозаика Бушуева — камешек ляпис-лазури. Гуля подкинул его вверх, поймал и, медленно вращая его пальцами, поинтересовался у Алика:
— И в чем по твоему счастье деятельного существа? По-моему, наши с тобой современники вполне для себя решили этот вопрос. Большие красивые дома, дорогие машины, базары, ларьки, магазины, рестораны, наконец — и везде вокруг деятельные существа, вполне, кстати, счастливые. Рядом, правда, много других, менее счастливых или вовсе несчастных, но кто сказал, что они деятельные? Были бы таковыми, наверное, тоже имели бы и машины и дворцы? Так или нет?
— Увы, — Алик склонил голову, приглядываясь к вращающемуся в гулиной ладони кусочку ляпис-лазури и с грустью продекламировал:
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах,
Для них и солнце, знать, не дышит
И жизни нет в морских волнах,
— Это о всех нас, — пояснил он, не отводя взгляда от темно-синего камня, — и от того стыдно и противно. И даже здесь на кладбище не легче. Теперь мне кажется, что все мы зарыты в этой земле. Вместе с нынешним президентом, парламентом и олигархами. Безумие какое-то вокруг! Воистину: они не видят и не слышат!
— Да, — кивнул Гуля, — с матушкой-Россией мы накуролесили. И наши богатые западные братья в этом охотно помогли. Поразвлеклись, что называется. Откупорили нас, как когда-то Старый Свет Америку, обобрали, как инков и ацтеков и надели на всех нас цивилизованный презерватив. И что мы? Мы улыбаемся как олигофрены и благодарим. Варвары значит и есть И чего мы в таком случае достойны? Самое нам место в этом проверенном электроникой резиновом вигваме. — Гуля в сердцах подбросил ляпис-лазурь слишком высоко, так что тот улетел за его спину, звонко шлепнулся на асфальт и заскакал как кузнечик в сторону газона.
— Новое поколение выбирает «Пепси», — крикнул Алик и кинулся догонять темно-синего попрыгунчика.
— Что это? — вернувшись и держа беглеца на ладони, спросил он.
— Подарок одного моего знакомого, — переведя дыхание, объяснил Гуля, — Талисман, который не в силах уберечь хозяина ни от чего.
— И на кой он тогда нужен? — двинул вверх бровями Алик, возвращая камешек.
— Память. — коротко ответил Гуля и, повернувшись, пристально взглянул собеседнику в глаза:
— Не понимаю, зачем ты с таким настроем в бизнес пошел? Тебе надо было бы в пещеру, как Лао-Цзы или на столп, как Симеону Столпнику.
— Да кладбище и виновато, — опустил голову Алик и неторопливо зашагал вперед. — Гулял я как-то несколько лет назад по Иоанно-Богословскому кладбищу. Знаешь такое? (Гуля молча кивнул). И у могилки какого-то там статского советника повстречал девушку. Странное, конечно, место, для подобной встречи. Но мне кажется, все именно так и должно было случиться. Она сразу, с первого взгляда, показалась мне необыкновенной, невесомой какой-то, воздушной, словно сотканной из материи этого теплого летнего вечера. Держала она в руках букетик полевых цветов, обыкновенных ромашек да васильков. Но, Господи, как невероятно гармонично сочетались они с голубыми цветочками на ее легком ситцевом платье. И неизвестно что кого дополняло: она очаровательную простоту этого дара природы или они, цветочки полевые, ее внеземную легкость и чистоту. Она безусловно ждала меня — другой мысли у меня и не возникло. Подарок провидения! Мы познакомились так легко, и уже через минуту непринужденно беседовали. Ее звали Лизочка. Да-да, смешно может быть, но все случилось совсем как в романах прошлого века. Как все было прекрасно: две родственные молодые души, для которых каждое слово, сказанное друг другу, каждый взгляд были частичками настоящего счастья.
Алик замолчал, словно у него вдруг иссякли все слова.
— Романтическая любовь, — сказал Гуля и его слова безпомощно и глупо повисли в пустоте.
— Да, — помолчав еще, ответил Алик. — Именно так. Но через пару месяцев все романтическое улетучилось. Лизонька превратилась в Лизу, а спустя еще полгода — в Лизавету. Теперь она — Елизавета Сергеевна. А я, исполнив ее настойчивое возжелание, пошел в бизнес, оставив науку, книги и романтические прогулки. Все! Вот тебе типичный пример небесного и земного. Время нынче такое, что нет небесному места на земле, оттого задыхается оно и умирает? Было, не скрою, большое желание плюнуть на все и запить горькую, но Бог миловал. Правда, я по-прежнему — Алик. Я категорически не согласен становиться Олегом Филимоновичем. Категорически!
Расстались они за Ольгинским мостом, и Гуля до самого своего дома размышлял о возвышенном и земном, мысленно раскрашивая небо волшебными красками, способными, как казалось ему, вернуть утраченную в последнее время гармонию и целостность. Но в глубине души мрачно ворочались сомнения, ядовито вопрошая: «А был ли мальчик?»
У самого подъезда попался ему идущий на встречу Иван Викторович с необыкновенно огромной сумкой в руках.
— Иду, иду! — вместо ответного приветствия глубокомысленно изрек он и добавил протяжно, указав пальцем вверх: — Дышу-у-у!
* * *Поздно ночью, когда весь дом уже спал, и куранты на бывшем кадетском корпусе отбили два часа пополуночи, слегка выпивший накануне вечером Николай отправился по нужде в туалет. В темноте он ориентировался, как заправский дворовый кот, поэтому передвигался легко, ничего и нигде не задевая. Он даже изловчился и (по привычке) безошибочно попал рукой в карман старого Тоськиного пальто, невесть сколько уж лет висящего на гвоздике в коридоре, в тайной надежде наконец-то обнаружить в нем хотя бы червонец. Но кроме застарелой дырки, там, естественно, ничего не водилось. В туалете, закончив свои дела, он встал на крышку унитаза и, испытывая глубокое, сродни оргазму, удовлетворение, выкрутил забытую Гулей лампочку. «Так тебе, фраерок», — прошептал он, по-волчьи оскалился и двинулся в обратный путь. Он был уже на полдороги, когда вдруг услышал какой-то подозрительный шум. «Сволочи, опять воду на кухне не закрыли, я вам клавиши повыставляю», — сердито пробормотал он, так как искренне почитал это лишь своей прерогативой, но вдруг осекся и замолчал. Нет, это явно был другой шум, другого рода: кто-то будто бы шлепал ногами по коридору и постукивал о стену чем-то железным. Николай, судорожно сжимая в кулаке цоколь ворованной лампочки, напряг зрение. И темнота, неожиданно поддавшись его напряженному усилию, немного расступилась. Но лучше бы она, напротив, сгустилась еще пуще. Лучше бы, потому что тогда Николай наверняка бы не увидел того, кто приближался сейчас к нему… Зловещий черный человек, огромного, под самый потолок, роста, медленно и неотвратимо надвигался на него, помахивая зажатым в руке странным топором. В это мгновение Николай напрочь забыл, что он крутой и дважды отсидевший, что умеет отлично ругаться, становиться в позы и говорить различные, характерные для смешанной «фени» и такие устрашающие для фраеров, слова и выражения; он вообще, кажется, забыл все слова и лишь пятился назад. Вернее, ему казалось, что он пятится и отступает. На самом деле он безнадежно уперся спиной в стену и безуспешно пытался сдвинуть ее в комнату к соседям. В глазах у него замельтешили какие-то огромные суматошные мухи, и он почувствовал, что воздух вокруг стал упругим, как ртуть, и колышет его безпомощное тело из стороны в сторону, как былинку на ветру. А чудовищный великан был уже совсем рядом. Он ухватил (точнее, сгреб) Николая за волосы на макушке, легко оторвал от пола и без замаха швырнул куда-то в темноту…
