Игорь Изборцев - Ночной фуникулёр. Часть 1
Да, что-что, а «вопросы» Скреба решать умел.
— Не грусти, фантик, — потрепал он на прощание Гулю (которому такое обхождение, почему-то было вовсе не оскорбительно и не обидно) по плечу, — приятно, знаешь ли, иногда сделать доброе дело…
* * *Скреба утонул в мягком кресле и попробовал расслабиться, но какая-то внутренняя затяжка не отпускала, не давала распутать клубок дневных напрягов. Он попытался, было, разобраться, но сразу вляпался в такую внутреннюю непонятку, что тут же выскочил наружу. Рассеянный его взгляд, вильнув из стороны в сторону, уперся в висящий на стене напротив портрет, подаренный как-то художником Борисом Гуляевым. Изображенного на картине в полный рост мужчину братва уважительно называла Пацаном. В их устах это значило много! Пацан — это… ну, словом, по жизни свой в доску. Была у Пацана и своя кличка, но не очень-то она прижилась, хотя была достаточно звучная — Рома Ледоруб. Рома был парнем красивым, как подзабытый уже сейчас Аллен Делон в молодые годы. Высокий, стройный и будто насажанный на какой-то несгибаемый металлический стержень. В нем чувствовалась особого рода сила, — такая на зоне делает людей авторитетами, — которую не пересилить; ее можно лишь уничтожить вместе с ее носителем. На нем было длинное незастегнутое черное пальто, в широком распахе которого виднелся в крупную полоску костюм, наверное, стильный в довоенную пору. Скреба смотрел в его глаза и, к своему стыду, понимал, что если бы этот человек был сейчас жив и находился в этой самой комнате, то непременно сидел бы в этом буржуазном кресле, а он, Скреба, стоял бы перед ним по крайней мере молча, ожидая пока тот первым заговорит…
— Это Рамон Меркадер, — объяснил Борис, когда вручал свой подарок, — Тот, который зарубил ледорубом Троцкого.
— Роман, говоришь? — недослышал слегка нетрезвый Скреба. — Ну, нехай побудет у нас, убивец…
На другой день Скреба хотел, было, выкинуть подарок к едрене фене, но, странное дело, присмотревшись, решил оставить и даже повесил вот тут, как раз напротив письменного стола. А теперь уж и вовсе привык, беседовал даже с Ромой, когда был в подпитии…
Лихую Ромину биографию Скреба узнал позднее, а поначалу просто смотрел в темные неподвижные глаза Ромы-убивца и пытался представить из каких тот краев-областей и кто он такой по жизни. Устав, он переключался на воспоминаниям из собственного трудного, боевого детства…
Сколько себя помнил, он всегда был вот таким: рослым и сильным. За это его любили девчонки. А может быть по большей части за необычайную широту его натуры, когда порой и рубаху с себя снять был готов? («Это он в отца покойного, — говаривала мать, — тот тоже последний кусок хлеба отдаст — нараспашку душа была у мужика»). Мальчишки же Костю по-тихому ненавидели, и боялись, но… уважали. Давалось все это, надо сказать, нелегко, но кто, кроме него самого, мог это знать? Были шумные драки стенка на стенку с «паровозниками», «любятовскими», «угловскими» и невесть еще с кем. А страх был. Леденящий, сковывающий все члены страх, вползал иногда и в его сердце, а он в ответ сжимал зубы и безрассудно кидался вперед…
В эту ночь спалось Скребе настолько безпокойно-паршиво, что пришлось где-то под утро встать и проглотить сотку коньяка. Несколько минут он постоял у окна, касаясь носом листьев экзотического, похожего на пальму, растения, названия которого он, увы, так и не смог запомнить. Насупленная предрассветная мгла вязко перетекла в голову и связала своей липкой массой безпокоющие сознание свербящие мурашки. Стало легче. (Или же это коньячок сделал свое дело?) Однако, как только Скреба вернулся в постель и провалился в сон, началось то же самое, если не сказать хуже. Кошмар раскручивался как юла, и наконец достигнув апогея, окончательно вырвал его из сна — до утра.
Голова болела до самого обеда. Появился бухгалтер фирмы Николай Николаевич, пройдошистый, но безмерно талантливый в своем деле.
— ООО «Лето» просит отсрочки платежей, — начал он доклад, — они вообще хотят сделать пожертвование какому-то детскому дому и предлагают нам зачесть это как платеж. Проявите, говорят, человеколюбие и воздастся вам. Что будем делать, Константин Григорьевич?
— Знаем мы их человеколюбие, — устало сказал Скреба, потирая виски и повысил голос: — Никаких отсрочек! Сегодня срок платежа? Пусть сегодня и платят. Хрен им, а не отсрочка. Отзвони им и забей на семь тридцать вечера стрелку в «Октябрьской». Пусть попробуют не рассчитаться: с процентами возьму и с процентами на проценты. Предупреди! Все!
После ухода бухгалтера Скреба до вечера томился в офисе. «Быть может, надо было дать отсрочку? Пусть бы сиротам помогли, — размышляя, мучил он себя. — Но с другой стороны, им только дай слабину, вообще вывернутся из рук. Нет! Хватит на сегодня добрых дел. Хорош!»
В семнадцать тридцать, в сопровождении секретаря-телохранителя Славика, он выехал на вокзал, проводить в Москву нужного человека. Голова все также нудно и протяжно ныла, и даже передавая на словах приветы московским друзьям, он никак не мог отрешиться от этой постылой боли. А ведь сегодня предстояло еще делать дела…
От вокзала они сразу рванули в сторону гостиницы «Октябрьская», где их, должно быть, уже ожидали. Как только свернули с Вокзальной площади, Скреба вдруг глухо застонал.
— Что? — мгновенно среагировал Славик.
— Сердце, что б его… — задержав дыхание, глухо процедил Скреба. — Может быть, не поедем? Не к добру это.
— Да что там? — усмехнулся Славик. — Лохов обуть, какие проблемы? Брось коленки морщить, шеф.
Скреба не любил общение в таком тоне, и все это знали, но Славику он многое спускал с рук, возможно, слишком многое. Впрочем, широкая Славина грудь закрывала от него не только солнце, были ситуации, когда Славик шел за него на ножи.
— Навострились они, лохи, пальцы гнуть, — продолжал Славик, — надо на место ставить — они по жизни пацанам должны.
— Ладно, едем, — выдохнул Скреба, почувствовав некоторое облегчение, — но будь внимательней. Кто его знает…
Джип подъезжал к перекрестку у Торгового центра, и шофер Вова Паленый подал голос:
— Гляньте, бомжи дерутся.
Вова притормозил. На тротуаре, нелепо размахивая руками, действительно молотили друг друга два неопределенного возраста оборванца. Дрались они с какой-то остервенелой отчаянностью, и только то, что силенок у каждого было, что называется, «кот наплакал», не давало им возможности серьезно друг друга повредить. Один вообще так и норовил вцепиться другому в горло, только зубы, как видно, были утрачены в предыдущих жизненных баталиях, и он лишь безпомощно слюнявил противнику ворот грязной фуфайки. Под ногами у них валялась распотрошенная куча картона, по которой они топотали как две загнанные клячи. Очевидно, именно ее-то и не поделили супротивники.
— Вот умора! — хохотал Вова.
— Ладно, — кивнул Скреба, массирую грудь в области сердца. — Некогда. Поехали.
«Все как пауки готовы друг друга жрать, — подумал он, — говорят, что мы бандиты. Вранье, все бандиты. Только большинство боится в этом признаться» Он сосредоточился на предстоящей встрече. Что-то все-таки его безпокоило, а он привык доверять внутреннему чувству тревоги. Да и как иначе? От какой-то малости, от гордого пренебрежения легкими предупредительными постукиваниями из тайной внутренней реальности многие его корешки навечно переселились на кладбище в Орлецы. Дело проверенное: раз стучат, надо делать выводы.
— Вова, Кузнецкую проскочи на раз, на одном дыхании, — отдал он команду.
— Какой базар, — согласился Паленый.
Он так и сделал. Как только с площади Победы они свернули на Кузнецкую, он врубил газ до полика. Больницы справа свернулись в туманную спираль, а пытавшаяся было держаться впереди «шестерка» по кривой шарахнулась в сторону. За решеткой стадионной ограды закрутилось широкой зеленой лентой футбольной поле, и впереди завиделся светофор на перекрестке, а там уже и гостиница… Но Паленый вдруг экстренно тормознул, так что Скреба сунулся лбом в переднее сиденье.
— Ну, ты… — хотел он ругнуться, но, увидев впереди препятствие, осекся и издал звук рвущегося из баллона газа: — Ч-ч-ч-ч-и-и
Впереди двое мужиков толкали прямо поперек улицы обдолбанный зеленый «Москвич». Джип от резкого торможения повело задом направо и в это мгновение, под дикий визг резины, Скреба успел заметить злые кавказские глаза и нацменкий нос одного из мужиков.
— Шухер! — успел закричать он, прежде чем увидел, как голова Паленого вспыхнула пышными красными брызгами. Лобовое стекло забелело десятками дыр. Славик уже выпал наружу и лупил из «Калаша» (нет, классным он все-таки был пацаном: его белая рубашка вовсю цвела большим багровым цветком, а он, сжав зубы, лупил и лупил в сторону ржавой зеленой коробки), — все это уже случилось, а Скреба никак не мог выбраться наружу; он словно плыл сквозь густой вишневый сироп, захлебываясь его приторно-сладким вкусом; он и сам истекал этим сиропом и словно таял, уменьшаясь и уменьшаясь…
