Мишель Кент - Страшные сады (сборник)
Я делал пометки, слушая вполуха и закипая внутри, у меня чесались руки съездить нашему аристократу по роже. Скандала не произошло только благодаря присутствию Инги, которая ничего не могла сделать, но попыталась вернуть мне спокойствие, прошептав на ухо, что наш экскурсовод привирает, чтобы задеть меня. Вернее, сильно преувеличивает: ее собственный отец был членом клуба, и он вычитал свои взносы из налогов в качестве представительских расходов для разработки клиентов… Я не стал заострять на этом внимание, поскольку и так был сильно задет тем, что я чужой в этом раю, где у нее тоже было свое место. И кроме того, каждый раз проходя мимо окон замка, я как бы переносился в другое место, устремив взгляд вниз, туда, где на краю большой клумбы елозил на коленях человек, приступивший к осеннему туалету парка, словно к туалету огромного покойника. Когда мы выходили, я захотел доказать себе собственную мужественность, восторжествовать над нахальной мелкой сошкой убийственной фразой:
— А замок?.. Он не претерпел убытков во время войны?..
— Слава Богу, незначительно… И мы горды тем, что все отреставрировали за счет частных немецких фондов… Несмотря на мировой конфликт, наши члены практически восстановили свое имущество и сохранили свою честь… Некоторые даже приумножили состояние…
Его глаза были ледяными, он отвечал цинизмом и сарказмом на иронию и довольствовался тем, что указал нам пальцем направление к манежу и конюшням. Словно принцессе в сопровождении лакея…
— Если вы захотите еще раз посмотреть конные помещения, фрейлин Ингеборга, то дорогу знаете…
Мадемуазель Ингеборга… Уменьшительно: Инга!.. Он позволил себе роскошь сообщить мне полное имя моей возлюбленной, украсть у меня эту близость. Я готов был съесть свои фетровые тапки!
Мы пошли через парк. К крытой аллее с обвитыми зеленью сводами. Там-то, не ко времени, я закатил Инге сцену, заявив, что, очевидно, немец всегда остается пруссаком в душе и что надо бы переписать всех внебрачных детей Гиммлера… Я был невыносим, и губы Инги побледнели… Садовник, по-прежнему на коленях, выкапывал луковицы. От звука французских слов он обернулся, привстал, поспешно вытер руки и направился к нам. Огромный, в духе Эррола Флинна, закрученные усы, зачесанные назад волосы. Похож на провинившегося мажордома, приговоренного к принудительным работам. Он очень вежливо спросил, откуда я приехал. Лилль, Север. Едва услышав ответ, садовник пришел в страшное волнение. Он взял мои руки, со слезами на глазах чуть ли не целовал их, а меня от всего этого уже начало тошнить — мне совсем не нравилось быть воплощением Будды, живой статуей, которой поклоняются как миссии!.. Я улыбался, в духе до свидания, всего хорошего, но для него и речи не могло быть, чтобы выпустить меня, он объяснял Инге: Камбрэ, Валенсьен, его жена Розелин, он Адриан, я не понимал его обрывочных отрывистых фраз, только то, что он повторял через каждые два слова, Розелин, Розелин!.. И вот эта самая Розелин уже подбегает, решив, что ее муж порезал палец, копаясь в саду, она волнуется, взгляд изучает рубцы, она кричит на него, потом вдруг останавливается и, как в замедленной съемке, поворачивается ко мне:
— Не говори, чт’ты’с!.. да, ты из Лилля, я родилась в Ваземе, в самом центре!..
Ее глаза увлажняются, вот она уже возле меня, плачет, а я, ты же знаешь, я не умею бороться с печалью, услышав говор маленьких людей из моих краев, здесь, во владениях изысканного немецкого общества, и я тоже даю волю чувствам, реву, как плохо воспитанный мальчик, Адриан заключает меня и Розелин в объятия, мы сотрясаемся от рыданий в этих роскошных садах, и вид у нас такой, что даже Инга, девушка, поцелованная солнцем, свободная и раскованная, плюющая на то, что обнажает свои ягодицы перед первым попавшимся французом, даже она, глядя на эти объятья, сжимает губы и старается не зареветь подобно нам троим.
Потом они рассказывают нам. Адриан и Розелин. Мы в их комнате в жилых помещениях замка. Они приготовили настоящий кофе, не тот обычный суррогат, который все еще пьют у Теодора с Гертрудой, и Розалин надела блузончик, как она выразилась, с кружевным воротничком. Слова, на немецком, на французском, перемешивались над их неловкими руками, уставшими, лежащими на скатерти. Адриану удалось избежать службы в корпусе СС, поскольку он был на сантиметр ниже, чем требовалось. Но, разумеется, его все-таки мобилизовали в Вермахт. Он не смог стать, как того хотел, левым нападающим в дортмундской «Боруссии», антифашистском рабочем клубе из Рура, который был уничтожен Геббельсом и его архангелами… Адриан служил охранником русских заключенных в лагере в Валенсьене. И однажды, из-за того, что его начальство не разрешило ему организовывать в лагере футбольные матчи с этими русишами, он решил дезертировать. Ничего не планируя, как-то утром, по дороге на свой пост, он, сказав, что ему нужно отойти по нужде, уединился, а потом бросился бежать, не разбирая дороги, по улицам и полям, через парк Эско, мимо шахтерских поселков, раз двадцать он мог умереть, пока не добрался до кафе около одной из шахт. Сорвав знаки отличия с униформы, он положил ружье на стойку и посмотрел в глаза трактирщику. Он поставил на карту все. Трактирщик взялся рукой за ружье, и Адриан подумал, что вот сейчас, здесь, перед толстожопыми пивными кружками и стопками для самогона, он подарит свою тень дьяволу. И тут позади него кто-то сказал:
— Идем со мной, малыш…
Чья-то ладонь опустилась ему на плечо, его вывели через черный ход, и он провел десять месяцев, до самого конца войны, на полу заброшенного чердака, выходя только по ночам, с предосторожностями раненого зверя. Чтобы как-то развлечь его, из своей комнаты под чердаком, хозяйская дочка пела «Рамону», «Я плакал тебе вослед» и «Когда умирает любовь», как Марлен в «Марокко». Адриан помнит все слова, и я уверен, папа, что сегодня, чтобы выразить Розелин свою нежность, он делает точно такое же движение, как тогда шахтер в кафе, — движение танцующего танго, когда тот обхватывает свою партнершу. После освобождения этот шахтер помог Адриану устроиться на работу — поденщиком в угольную шахту. Его звали Жан Дельзен. Розелин была его дочерью.
Это она настояла, чтобы Адриан уволился с шахты прежде, чем заболеет силикозом, как Жан. И тогда они снова обратили взор в сторону Германии, нашли это место садовников в замке, и Розелин, хотя она до сих пор ни черта не понимает по-немецки, говорит, что здесь у нее будет такая же красивая могила, как и в Валенсьене… Ах да, отец Инги был в тот момент членом правления клуба… Если бы Инга могла еще раз поблагодарить… У них тоже родилась дочка, которую назвали Марлен, в память о той песне. И Дитрих, конечно… Марлен вышла замуж за одного человека из Гёте-института, ездит далеко, чтобы распространять немецкую культуру, и они скучают по ней.
Когда мы собрались уезжать, они проводили нас до ворот замка, до машины Инги, как истинные хозяева, но обнять на прощание не решились, скромно прижавшись друг к дружке. Я опустил окно со своей стороны, чтобы помахать рукой, и неожиданно для себя услышал, как Розелин пела: «Я буду ждать… днем и ночью, я буду ждать всегда… когда ты вернешься…», и от ее голоса склонялись большие надменные деревья.
Я не видел обратной дороги, па, стеснялся вытереть мокрые очки.
Остановив машину перед домом Тьелей, Инга повернулась ко мне, привалившись спиной к дверце со стороны водителя. И разглядывала меня, молча, застенчиво улыбаясь, все еще под действием песни или не знаю чего. Взволнованная. Или забавляющаяся смятением французика, растроганная глупым мальчишкой… Я не мог разгадать ее мысли. Но она была такая манящая, папа, ты-то ведь понимаешь мое состояние… Сразу после столь сильного, словно хлыстом стегнувшего меня волнения, естественно, я бил копытами от желания поцеловать ее, мою Цыганку, мою бесстыдницу с прекрасными лодыжками, глазами цвета рейнской гальки, но я, дурак, испугался получить от ворот поворот. И в итоге сказал, что ладно… Завтра воскресенье, я пообещал Теодору… А в понедельник, если она еще захочет видеть меня… И открыл дверцу… Ее лицо озарила улыбка… Не хочу ли я пойти потанцевать сегодня вечером с Пруссачкой?.. Послушать музыку?.. На этот раз не танго для бедных, а рок, песни освободителей…
Есть способ отказаться? Я обидел ее своей сценой антифашиста с незапятнанной совестью, и она отплатила мне той же монетой… Это честная война… Да, пойдем на рок, но только послушать… О’кей, она почти вытолкнула меня на тротуар… Tchass, пока… До скорого, bis bald, я заберу тебя в восемь вечера… И ее голос смягчился.
Я вышел из машины, она тотчас же уехала. Наверху колыхались занавески в комнате мальчиков, а Лоенгрин глазел в окно и махал рукой. Узнав, что я вернулся, он тут же прибежал дать мне препаршивый концерт на фисгармонике, дубася двумя кулаками по клавиатуре, военный марш, под который можно было маршировать разве что гусиным шагом, развлекая меня, пока я тешил себя надеждой превратиться в красавца — душ, бритье, капелька лака с восточным ароматом на волосы, белая рубашка. Гертруда пришла успокоить своего чудо-музыканта. Я сказал, что обожаю манеру, в которой Лоенгрин играет Вагнера. Она засмеялась и настояла на том, чтобы одолжить мне ужасный галстук в красную и голубую полоску.
