Терри Сазерн - Блистательный и утонченный
— Что, и Джейн тоже? — спросила Элеанор, переводя разговор на другую тему.
— Кто же еще, — сказала Бет, как будто уже сейчас, наконец, они лежали, все эти девушки, беспомощные, перед этим мужчиной.
За этим последовала пауза, и казалось, чем больше она длится, тем больше растет нетерпение Бет. Элеанор откашлялась, а затем просто сказала:
— Я не знаю, Бет. Ты вообще об этом когда-нибудь думала?
— Ты что имеешь в виду?
— Нет, я имею в виду, ты можешь что-нибудь вообще предположить?
— Ну да, Эл, — сказала Бет с пафосом, хотя на самом деле это была чистой воды импровизация, — все, что я сейчас хотела бы знать, так вот это: когда я дежурила в Хиллкресте, я не должна была взять мою Джейн с собой? И потом, мы периодически берем ее на основную работу, и слава небесам, что она у нас работает! Ты себе не представляешь!
Когда медсестра Торн согласилась обсудить это при первой же возможности с доктором Чарльзом, главой Клиники, обе женщины перешли на тему обсуждения этого пожилого человека самого по себе и его скорого выхода в отставку. Они кратко об этом переговорили, а дальше, по ассоциации, разговор пошел о его возможном преемнике, и им, судя по всему, должен был быть доктор Эйхнер, о котором в его сорок девять лет говорили «сравнительно молодой» и, как выразилась Бет Джексон, «на самом пороге своей карьеры».
Дальше не было никакого упоминания о глиняных вазах, и разговор двух женщин стал более-менее неясным, ушел в сторону. Они разговаривали о своих собственных делах, как будто с меняющимся к вечеру светом в окнах они отвлеклись, стали рассеянны. За окнами гас, умирал сияющий день. Сотни быстрых и легких облаков, ни к чему не привязанные, каждое маленькое и белое, словно снег, плывут высоко по раннему утреннему небу, абсолютно свободные, поднимаются и становятся даже выше самого солнца — или так просто кажется, — и, странствуя, они достигают дня, вечно сияющего, и дальше, рассеянные, свободные, такие маленькие и прелестные, они летят, спеша, и достигают полудня; и оседают в тот же момент, когда на землю оседает вечер, и теперь, уже усталые, теснятся все вместе, как будто уже в полудреме, под закатывающимся солнцем — и затягивают тенью западный небосклон.
В полицейском участке патрульный сдал рапорт и теперь стоял рядом с доктором Эйхнером перед главой округа, Капитаном Хоуви «Голландцем» Мейером. Прочитав рапорт, от которого он периодически отрывался, просто чтобы взглянуть на обвиняемого доктора Эйхнера, капитан, маленький седой человечек, давно перешагнувший возраст своей отставки, вздернул головой и показал глазами, что можно приступать, как будто бы вытянул шею за очками.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, и при этом он никого не напоминал сейчас так сильно, как одного старого киноактера, знаменитого своими характерными ролями. — Как долго вы проживаете в этой стране, мистер? — Доктор собрался ответить, но, как будто бы это было неуместно, капитан, опершись на локти, поднял обе руки, сжал ладони вместе перед своим лицом, которое сейчас выражало снисходительную, почти братскую улыбку, и произнес имя доктора, нарочно выговаривая гортанным звуком, — Эйхнер, — и продолжил скучным, ровным голосом, попытавшись выговаривать каждое слово раздраженно и удивленно. — Кто вы, доктор? Голландец или немецкий еврей?
Человек сам по себе весьма неучтивый, этот капитан обожал расследовать дела иммигрантов первого поколения.
Доктор Эйхнер стоял, расслабленный, один раз прочистив горло, и когда стало достаточно очевидно, что все ждут, когда он начнет говорить, он наконец обратился к капитану.
— Представьтесь, пожалуйста.
— Что??? — спросил капитан Мейер, хотя расслышал эти слова очень четко.
— Я прошу вас представиться, капитан. Я думаю, я имею право знать, с кем я разговариваю, не так ли? — Последнюю фразу он адресовал Эдди, патрульному, не понижая своего голоса, хотя они стояли плечом к плечу. Услышав это, Эдди скорчил тревожную мину, переминаясь с одной ноги на другую и отводя глаза от доктора. Никогда еще он не оказывался в таком неловком положении. — Вы найдете это в ваших законах, полагаю, — жестко закончил доктор, кивнув головой.
— Капитан Мейер, — отчетливо сказал пожилой капитан, — так меня называют, доктор, хотя вы можете быть лучше осведомлены насчет этого. Капитан Ховард К. Мейер, Миддлтаун, Пенсильвания. Офицер полиции номер 4276, округ Лос-Анджелес. Если угодно, вы можете ознакомиться с моим послужным списком, — продолжил он, шутливо изобразив одного старого известного актера или кого-то еще, и подмигнул обоим патрульным. — Хотя я точно не скажу, что это «легкое чтиво». Сорок два года стоят того, чтобы быть точным, доктор!
— В этом нет необходимости, — коротко сказал доктор Эйхнер. — Давайте продолжим разговор о рапорте об аварии.
— Аварии? — повторил капитан. Он позволил себе еще один долгий задумчивый взгляд на рапорт, который он держал в руках и слегка им потряхивал. — Может быть, и аварии, доктор. Может быть. Но из того, что мне известно об этих вещах, — он поднял глаза и посмотрел на доктора открытым, недвусмысленным взглядом, и, несмотря на все эти старческие кривляния, его следующие слова прозвучали со странным драматическим эффектом, — но суд присяжных может назвать это «непредумышленным убийством».
5
На дежурствах в Клинике после любого профессионального или же личного переживания у молодых медсестер был обычай «взять пять», как они сами это называли, в комнатах отдыха для медсестер. Это значило полежать и отдохнуть на одном из мохеровых диванчиков или взять кока-колы из огромного автомата и сидеть, расслабившись, с баночкой перед зеркалом в раздевалке, где каждая из них могла попивать колу и красоваться перед зеркалом, а если была не одна, то поболтать по-дружески с кем-то еще, кто был рядом.
У Барби была привычка делать все три вещи сразу. С тех пор как один из диванов был поставлен на должный уровень как раз напротив зеркала, это не составляло большой сложности. Сейчас она была в комнате одна, и она просто улеглась на любимую кушетку, вытянула вниз ноги и перекрестила под своей туго обтягивающей юбкой, одну руку закинула под голову, а другую грациозно вытянула вперед, поддерживая бутылочку с колой, которая стояла прямо на ее диафрагме. Окончательно расслабившись, она на мгновение даже забыла о своем отражении, но продолжала — видимо, в силу привычки — фокусировать в зеркале свой взгляд.
Иногда здесь, в комнате отдыха для медсестер, девушка предавалась невнятным, сладким и каким-то неожиданным полетам фантазии. Не то чтобы эти фантазии замещали что-то в ее жизни, поскольку, казалось, непосредственно ее они и не касались, даже непрямо, а скорее все это происходило с ее отражением в зеркале, в которое она вглядывалась время от времени, как бы пытаясь заверить саму себя, что это приключение все же было реальностью.
Сегодня, однако, по каким-то непонятным причинам эти фантастические образы были слишком фрагментарными, а последовательность их была прервана и смешанна, или, если точнее, неинтересна и непонятна. Так что через несколько минут она встала и уселась перед зеркалом, начав причесывать волосы, и казалось, она делала это с бесконечным вниманием и нежностью, хотя на самом деле она была поглощена счетом: двадцать пять взмахов каждый раз, назад и в стороны. Поскольку со счетом у нее было не все в порядке, считала она очень внимательно. Затем она расчесала и наконец распушила волосы руками, раскладывая завитки. Она накрасила губы свежей помадой, выдавила пару угрей из носа, а следы закрасила очень светлой пудрой. Она полагала, что больше всего ее ценили за ее свежий, естественный вид — ив некотором смысле это было правдой. Затем, наконец, она встала прямо перед зеркалом, и в ее отражающихся глазах было больше критики, чем обожания. Она искусно огладила зад юбки, который слегка помялся от лежания и оттянулся внизу. Она аккуратно оправила свой халат, начиная от воротничка и плеч и заканчивая каймой — сначала огладила перед, стоя перед зеркалом, потом отряхнула халат по бокам. Поскольку все происходило как раз перед ланчем, она поставила на ремне зазубрину. Если бы кто-то еще при этом присутствовал, это вызвало бы у нее удивление. Сейчас, приведя себя в порядок, она успокоилась.
Ее движения стали медленнее и более выдержанными, естественно, не без некого шарма и грации, как будто она взяла на себя еще одну обязанность, но вполне привычную. И затем она обошла вокруг комнаты с легкой, неподражаемой уверенностью, держа кока-колу, которую выпила только наполовину, теперь уже почти выдохшуюся.
Она стояла в своем безупречно белом халате у окна, рассматривала широкую площадку, зеленые откосы и панели белого цемента, склонив голову и с отсутствующим видом попивая кока-колу, и ее глаза становились большими и круглыми, почти сказочными. Она могла бы быть одной из маленьких принцесс в ангельском королевстве, белоснежном и прекрасном. Она стояла чуть-чуть в стороне от окна, и с той же собранной легкостью она пересекла комнату, теперь как бы избегая дуновений тихоокеанского бриза, который шумел над землей с беспокойством, никогда не прекращающимся в светлое время суток. Так что, вернувшись от окна, рассеянная, Барби не заметила, как, объезжая откосы с гравием, к Клинике подъехала машина.
