Анош Ирани - Песня Кахунши
– Хорошо бы там было побольше машин, – рассуждает Сумди.
– Почему?
– Движение встанет, и у нас будет больше времени на светофоре. Тебе что, все разжевывать надо? Не можешь сам мозгами пошевелить?
– Но еще рано совсем.
– И что?
– Так рано пробок не бывает. В приюте мы только после полудня гудки слышали.
– Откуда он взялся, твой приют? Чему вас там только учили?
– Читать и писать учили.
– Ты что, грамотный?
– Да.
– И гордишься этим?
– Очень.
– Ну и дурак! Какой в этом толк? Когда тянешь руку в окно такси, у тебя автограф просить не будут.
– А что надо делать?
– Надо изобразить, что ты страдаешь.
– Но мы и вправду страдаем.
– Эй, герой! Не забывай, ты в Бомбее! Здесь твоя правда никому не нужна. Главное – спектакль. Слезы. Заплакать сможешь?
– По заказу?
– Да ладно, шучу!
Сумди кладет ему руку на плечо и останавливается. Впереди они видят старика, он отпирает маленькую часовую мастерскую.
– Ну, значит, так. Побираться не стыдно. Мы с тобой ребята башковитые. Была бы у нас жизнь попроще, мы бы милостыню не просили. Но работу нам никто не даст, а жить надо. Так что ничего стыдного в этом нет.
Сумди теперь говорит мягче, чем прежде, но в то же время настойчивее.
– Значит, слушай. Заплакать очень просто. Слезы сами потекут. Я, например, думаю об отце, как его машиной сбило, как мама кричала и бежала к нему, как я в сестру вцепился, потому что испугался даже больше, чем она. Мы с ней к телу даже не подходили. Или думаю про Амму, как она по ночам сидит в темноте одна и рвет на себе волосы. Знаешь, я каждый день про это думаю и все равно плачу.
Сумди плюет на ладонь и приглаживает волосы, хотя приглаживать ему почти нечего. При солнечном свете шрам на лице еще темнее и страшнее, будто кожу с лица сдирали по кусочку.
– Я и с такой физиономией очень даже ничего, – хвастается Сумди. – Знаешь, сколько раз меня звали в кино сниматься, пока я милостыню просил? Только на черта мне слава? Кому она нужна? Да я в любую минуту могу снять штаны и напрудить полную улицу, и никто мне и слова не скажет! А звездам так нельзя.
Чамди глаз не сводит со шрама – края уха неровные, как рваная бумага. Бедняга, наверное, переживает из-за этого.
– Главное, понравиться теткам, – продолжает Сумди, – этим коровам деньги девать некуда.
Сумди шагает на проезжую часть и устремляется к черно-желтому такси, которое остановилось на светофоре. Пассажиров в нем нет. Чамди вдруг замечает, что дома на этой улице гораздо выше и на каждом балконе спутниковая антенна.
– Бхайя[2], подай на хлебушек… – жалобно ноет Сумди.
– Нечего мне тут плешь проедать с утра пораньше! – отвечает таксист.
– Так ведь еды-то нету. Вот плешь и проедаю.
– Ишь, остряк нашелся! Гляди, языком не обрежься.
– В том-то и беда! Острого языка еда боится. В рот не лезет. Смотри, какой я худой!
– По мне, так ничего.
– И нога совсем высохла. Полиомиелит.
– Ну-ну. Еще какие болячки припас?
– Любовь, вот главная болезнь!
– Ха! – фыркает таксист и достает рупию из нагрудного кармана серой рубашки.
– Что я куплю на одну рупию? – Проваливай. И чтоб я тебя больше не видел.
– Значит, до встречи через неделю?
Таксист ухмыляется. Загорается зеленый, и Сумди возвращается на тротуар.
– Здорово!
– Ты давай лучше сам работай! Поздравления оставим на потом.
– А можно я сначала просто посмотрю?
– На кого? На меня? На такого неграмотного?
– Клянчить – это тоже целая наука.
– Ладно, возьму тебя в ученики.
– Заметано.
– Учителя полагается уважать. Зови меня «сэр».
– Да, сэр.
– Первый урок – никогда не проси у таксистов.
– Но ты же…
Сумди щелкает его по лбу:
– Не спорь с учителем. Таксисты редко подают. Но этот – постоянный. Я его почти два года знаю. У него один и тот же маршрут. Когда в настроении – подает. А вообще-то таксистов разжалобить невозможно, у них жизнь не лучше нашей. Ну, если только чуть-чуть. Так что слезам они не верят. И не вздумай хвастаться, что умеешь читать и писать. А вдруг они неграмотные? Им надо чувствовать, что они умнее тебя. Ты нищий, а нищим положено быть тупыми.
– Ладно, буду тупым.
– Иногда полезно прикинуться, будто у тебя мозги набекрень. Особенно с чувствительными дамочками. Сведи глаза в кучку и мычи. Разок-другой стукнись башкой о машину. Подойди к окну и покашляй им прямо в лицо. Тогда точно подадут.
– Понял.
– Теперь парочки. Что такое парочки, знаешь?
– Вроде.
– Объясни.
– Ну, это когда парень с девушкой…
– Чего ты мнешься? Влюбленные всегда прекрасны. Так им и говори. «Боже мой, вы прямо как Лейли и Маджнун[3], ваша любовь будет жить в веках».
– И пусть у вас будет много-много детей.
– Дурак! Никаких детей, а то можно и по уху получить! Какому парню захочется, чтобы его девушка раздулась, как футбольный мяч? Если ему нужен мяч, он пойдет и купит себе мяч. Никаких детей. Говори, что они просто созданы друг для друга. Если повезет, дадут монетку. Лучше всего просить, когда они целуются. Нуди, не отставай: «Подайте несчастному, подайте несчастному». И так, пока парень не сунет тебе пять рупий.
– Пять рупий?!
– Любовь – штука дорогая. Теперь самое главное. Иностранец. Человек из другой страны. Вот тут бей на жалость. Побольше грязи, рожу слюнями перемажь, особенно под глазами, пусть думает, что ты плачешь. Подойди поближе и смотри ему прямо в глаза. Это непросто, они всегда в темных очках, но ты постарайся. Если сразу денег не дают, скажи: «Меня отец бьет», или «Мама умирает», или «У меня машина сломалась».
– Машина сломалась?
– Говори что угодно, они все равно по-нашему не понимают. В основном. Но некоторые соображают хорошо. И язык знают. Это я тебе еще не обо всех рассказал. Тут много тонкостей. Но на сегодня хватит. Урок закончен, можешь идти домой.
– Я дома. Улица – мой дом.
– Во даешь! Молодец! Все, ты созрел. Иди деньги зарабатывай.
Сумди ковыляет прочь. Мимо проезжает фургон и обдает его клубами дыма и копоти. Вместо того чтобы отвернуться, Сумди вдыхает поглубже и орет:
– Дыши глубже, легкие крепче будут!
И кашляет.
– Ничего, зато слезы потекут, если дым в глаза попадет. Чего это ты такой чистый? Надо срочно перемазаться. Я бы тебе и одной рупии не дал, ишь, принцем тут расхаживает. Ходи так, словно мир на плечах тащишь. Через пару дней так и будет, кстати. И сними ты этот белый шарф, тут тебе не горный курорт!
Сумди заливается смехом, а Чамди думает: как странно, этот парень хромой, чумазый – и ничего, улыбается до ушей.
Чамди только собирается сойти с тротуара, как подкатывает безногий на тележке. Опираясь на руки, переносит тело на землю, переставляет эту штуку на тротуар, садится и едет дальше. Над левым глазом у него глубокая рана, в которой ползают мухи. На затылке шишка размером с крикетный мяч. Чамди оглядывается на Сумди, но тот исчез, зато появился темноволосый малыш лет четырех, он сердито смотрит на Чамди. Мальчик совсем голый, только черный шнурок на поясе. И сопливый. Мальчик так таращится, что Чамди закрывает глаза.
Он представляет себе приютский двор. Дует легкий ветерок. Бугенвиллеи тянут к нему лепестки, гладят его по лицу. Их ветви разрастаются, заполняют весь двор, взбираются на черную стену, тянутся к улочке, по которой он бежал из приюта. Просто удивительно, как быстро они перемещаются. «Скоро и сюда доберутся», – думает Чамди.
Совсем рядом проносится грузовик, но он не слышит рева мотора.
Красивая машина с тонированными стеклами. В машине играет музыка. Чамди бежит, вспоминая наставления Сумди. Надо заплакать. Чамди старается вспомнить, когда он в первый раз ясно понял, что у него нет родителей. Нет, ничего не получается. Кажется, он шел через двор, а миссис Садык сидела на камне у колодца. Чамди посмотрел на нее и вдруг осознал, что она не его мать. Ему было очень грустно в тот день, но он не плакал. Значит, и сегодня вряд ли заплачет.
Чамди стучит по стеклу. Ничего. Он стучит сильнее. Стекло опускается, молодой парень сердито кричит:
– Вали отсюда! И клешни свои убери, а то получишь!
Все ясно, этот ничего не даст. Чамди идет к следующей машине, такси, оглядывается на светофор, чтобы посмотреть, горит ли еще красный свет, и тут порыв ветра бросает ему в глаза пригоршню пыли. Глаза слезятся. Чамди трет их кулаками, вслепую пытается выбраться на тротуар и налетает на мотоцикл. Мотор оглушительно ревет, отовсюду летят гудки. «Светофор переключился», – понимает Чамди.
– Вот говнюк!
Наверное, это про него. Чамди старается проморгаться, но без толку. Серые стены и покосившиеся фонарные столбы словно окутало дымом. Чамди спотыкается о бордюр, охает, выбирается, прихрамывая, на тротуар и тут же садится.
– Эй, герой! – слышит он голос Сумди. – Чего разлегся?
– У меня с глазами что-то.
