Никколо Амманити - Ты и я
— Дай печенья… Немного хлеба…
И теперь один из них оказался здесь.
Я поднялся и принес Оливии упаковку с хлебом.
Рядом со мной. В моей норе.
Она бросила хлеб на диван.
— Хочу помыться… Я сама себе противна…
— Здесь только холодная вода.
Я удивился, что смог ответить.
— Не важно. Я должна что-то делать, — произнесла она как бы про себя, поднялась и с трудом прошла в туалет.
Я дождался, пока зашумела вода, и бросился к ее рюкзаку. В нем лежали потрепанный бумажник, записная книжка со множеством вложенных в нее бумажек, мобильник и шприцы в упаковках.
7
Растянувшись на кровати, я смотрел в потолок. В подвале стояла тишина, но если я задерживал дыхание, то слышал, как Оливия что-то делает в туалете, слышал машины, проезжавшие по улице, шуршание метлы — Мартышка убирал двор, — далекий звонок телефона, шипение горелки отопительного котла, шорохи жуков-точилыциков. И ощущал запах всех этих сваленных в кучу вещей: терпкий — деревянной мебели, и неприятный — отсыревших ковров.
И вдруг услышал, как что-то упало.
Я приподнял голову с подушки.
И заметил, что дверь в туалет приоткрыта.
Я встал и подошел к ней. Оливия — голая, кожа бледная — скорчилась на полу между унитазом и умывальником. Она пыталась привстать, но не могла. Ее ноги скользили по мокрым плиткам, словно лошадиные копыта по льду. На лобке у нее почти не было волос.
Я так и замер, глядя на нее.
Она походила на какого-то зомби. На зомби, в которого только что всадили пулю.
Она увидела меня у дверного косяка и вскипела:
— Уйди! Убирайся отсюда! Закрой эту чертову дверь!
Я взял халат Нунцианте и повесил его на дверную ручку.
Оливия вышла, прикрывшись грязным полотенцем, взяла халат, взглянула на него, надела, молча легла на диван и отвернулась от меня.
Я нацепил наушники. В них звучал папин диск. Какая-то бесконечная фортепианная музыка, спокойная, повторяющаяся, уносившая меня куда-то очень далеко от реальности, которая оставалась словно за стеклом, отчего казалось, будто смотрю какой-то документальный фильм. Мы с Оливией определенно находились в разных пространственных измерениях.
Время шло, и сестре становилось все хуже. Ее так трясло, словно у нее была лихорадка. Она походила на волнорез, на который обрушивались волны боли. Лежала с закрытыми глазами, но не спала. Я слышал, как она тихо жаловалась:
— Твою мать. Дрянь какая. Не могу. Не могу так больше…
Музыка продолжала равномерно вливаться в мои уши, сестра между тем то поднималась с дивана, то снова ложилась на него, до крови царапала себе ноги, привставала, металась, прижималась лбом к дверце шкафа. Лицо ее искажалось от боли. Время от времени она начинала глубоко дышать, уперев руки в бока.
— Ну же, Оли, ты прорвешься… Давай… Давай, черт побери.
Потом свернулась калачиком, закрыв лицо руками, и очень долго лежала не шелохнувшись.
Я вздохнул с облегчением. Подумал, что она уснула в таком неудобном положении, но, оказывается, нет. Вдруг она поднялась и стала злобно пинать ногами все вокруг.
Я снял наушники, тоже встал и схватил ее за запястье:
— Не шуми! Иначе нас все услышат. Прошу тебя…
Она посмотрела на меня полными ненависти, налитыми кровью глазами и оттолкнула:
– «Прошу тебя» — черта с два! Пошел в задницу! Надень свои дерьмовые наушники. Недоумок несчастный.
Она пнула керамическую собаку, та упала и разлетелась на куски.
Я взмолился, пытаясь утихомирить ее:
— Пожалуйста… Пожалуйста… Не шуми… Если нас услышат, мы пропали… Понимаешь?
— Отстань! Богом клянусь, убью.
Она оттолкнула меня, я врезался в стеклянную лампу, и та вдребезги разбилась.
Меня захлестнула слепая ярость. Я весь напружинился и взорвался.
— Я сам убью тебя! — Наклонив голову, я двинулся прямо на нее. — Это ты должна оставить меня в покое! Как не понимаешь? — И с силой толкнул ее.
Оливия отлетела назад и, споткнувшись, ударилась плечом о шкаф. И тут ее словно парализовало — она замерла, ошеломленная моим натиском.
— Что тебе нужно от меня? Уходи! — зарычал я. Оливия приблизилась и залепила мне пощечину.
— Засранец! Как ты смеешь…
Вот сейчас точно убью ее, подумал я, схватившись за пылающую щеку. Я почувствовал, как комок подступил к горлу, сдержал слезы, сжал кулаки и набросился на нее.
— Убирайся отсюда, наркоманка чертова! Кончилось тем, что мы оказались на диване.
Я сверху, Оливия снизу. Она вырывалась и махала кулаками, пытаясь высвободиться, но сил у меня все же оказалось побольше. Я держал ее за руки и кричал ей прямо в лицо:
— Какого хрена тебе от меня надо? Говори!
Она пыталась высвободиться, но неожиданно, словно у нее кончились силы, расслабилась, сдалась, и я рухнул на нее.
Я поднялся и отошел. Я весь дрожал, напуганный собственной яростью. Я мог убить ее. И, чтобы успокоиться, принялся с ожесточением пинать коробки. Осколок стекла вонзился в пятку. Я вынул его, тяжело дыша от боли.
Оливия между тем всхлипывала, уткнувшись лицом в спинку дивана и обхватив колени руками.
— Вот что — хватит! — Я бросится, хромая, к своему рюкзаку, достал деньги из конверта и закричал: — Вот! Бери. Держи. Только уходи! — И швырнул ей.
Оливия поднялась и подобрала деньги с пола.
— Сукин сын… Я же знала, что у тебя есть деньги… — Она взяла брюки, зажала деньги в кулаке и закрыла глаза. Слезы текли у нее по щекам. Плечи вздрагивали. — Нет. Не могу… — Она выронила деньги, закрыла лицо рукой. — Я поклялась, что брошу… И на этот раз… завяжу… А если нет, то конец.
Я ничего не понимал. Слова ее перемежались со всхлипываниями.
— Я дерьмо… Я дала ему… дала… дала… Но как я могла? — Она посмотрела на меня и взяла за руку. — Я трахалась с каким-то уродом ради одной дозы. Скотина, трахал меня прямо на парковке. Такая мерзость… Скажи, что тебя тошнит от меня… Скажи, скажи… Пожалуйста… — Она опустилась на пол и так захрипела, словно ее ударили кулаком под дых.
Не дышит, подумал я, зажимая уши, но ее хрип все равно надрывал мне барабанные перепонки.
Кто-то должен помочь ей. Кто-то должен прийти сюда. Иначе она умрет.
— Прошу вас… Прошу вас., помогите мне, — взмолился я, обращаясь к стенам.
Потом я увидел ее.
Она лежала на полу посреди разбросанных денег, никому не нужная, в полном отчаянии.
Что-то надломилось во мне. Гигант, сжимавший меня у своей каменной груди, вдруг разомкнул объятия.
— Прости, я не хотел причинить тебе боль. Извини… — Я схватил сестру за руки и приподнял.
Она не дышала, словно кто-то заткнул ей горло. Я не знал, что делать, я тряс ее и хлопал по спине:
— Не умирай. Прошу тебя. Не умирай. Сейчас помогу тебе. Придумаю что-нибудь…
И тут я услышал, как она совсем слабо вздохнула, сначала еле-еле… Потом чуть глубже, и с каждым вздохом все сильнее, пока наконец не прошептала:
— Я не умираю. Нужно совсем другое, чтобы убить меня.
Я обнял ее, уткнулся головой в шею, носом в ключицу и разревелся.
И не мог остановиться. Слезы рвались из меня безудержным потоком. На мгновение я затихал, но тут же снова начинал рыдать сильнее прежнего.
Оливию трясло, она стучала зубами. Я укрыл ее одеялом, но она словно и не заметила этого. Казалось, она спит, но не спала. Кусала от боли губы.
Я чувствовал, что ничем не могу помочь ей. Я не знал, что делать.
— Хочешь кока-колы? Булочку? — спросил я.
Она не ответила.
Наконец я предложил:
— Хочешь, позову папу?
Она открыла глаза и пробормотала:
— Нет. Прошу тебя, не делай этого.
— Тогда что я могу сделать?
— Ты в самом деле хочешь помочь мне?
Я кивнул в знак согласия.
— Тогда достань мне снотворное. Мне нужно поспать. Я больше не могу так.
— У меня только аспирин, тахипирин и фарган…
— Нет, это все не годится.
Я опустился на кровать. Я пялился на нее как дурак, совершенно не представляя, как ей помочь.
С бабушкой Лаурой я чувствовал себя так же. Уже два года как она страдала от рака желудка, перенесла множество операций, и мы всякий раз должны были навещать ее — приходить к ней в тесную палату в больнице с креслами, обтянутыми дерматином, и журналами «Дженте» и «Эспрессо», которые листали только мы, с пластиковым покрытием на мебели, зелеными стенами, буфетом с сухими рогаликами, нервными медсестрами в ужасных белых сабо, уродливой плиткой на крохотной террасе без всяких растений. Бабушка лежала на металлической кровати, нашпигованная лекарствами, открыв беззубый рот без вставной челюсти, а мы через силу пытались улыбаться, глядя на нее, и про себя желали, чтобы она умерла как можно скорее.
Я не понимал, почему мы должны были навещать ее. Бабушка с трудом узнавала нас.
