Никколо Амманити - Ты и я
Обзор книги Никколо Амманити - Ты и я
Никколо Амманити
Ты и я
Поистине в ночном мраке
моей души всегда
три часа утра.
Фрэнсис Скотт Фицджеральд Эпоха джазаBut can you save me?
Come on and save me
If you could save me
From the ranks of the freaks
Who suspect they could never love
anyone.[1]
Мимикрия проявляется, когда какое-то безвредное животное использует свое сходство с опасным существом, живущим на одной с ним территории. Оно имитирует его окраску и поведение и пугает всех встречных — таким образом ему удается выжить.
Чивидале дель Фриули
12 января 2010
— Кофе?
Официантка смотрит на меня поверх очков. Держит серебристый термос. Протягиваю ей чашку.
— Спасибо.
Она наполняет ее.
— На ярмарку приехали?
Киваю в ответ.
— А что за ярмарка?
— Лошадей.
Она смотрит на меня, надеясь, что объясню, почему оказался в Чивидале дель Фриули. Не дождавшись ответа, достает блокнот.
— В каком вы номере?
Показываю ключ.
— Сто девятнадцать.
Она записывает номер.
— Если захотите еще кофе, можете сами налить в буфете.
— Спасибо!
— Не за что.
Когда она удаляется, достаю из бумажника сложенный вчетверо листок бумаги и разглаживаю его на столе.
Эту записку написала моя сестра Оливия десять лет тому назад, двадцать четвертого февраля двухтысячного года.
Мне было тогда четырнадцать лет, а ей ДВАДЦАТЬ ТРИ ГОДА.
Рим
Десять лет тому назад
1
Вечером восемнадцатого февраля двухтысячного года я рано лег спать и сразу уснул, однако ночью проснулся и больше уже не сомкнул глаз.
В шесть десять я лежал, натянув толстое пуховое одеяло до самого подбородка, и дышал открытым ртом.
В доме стояла тишина. Слышались только дождь, стучавший в окно, шаги матери этажом выше — она прошла из спальни в ванную — и сипение, исходившее из моего горла.
Вскоре мама придет будить меня, чтобы отвезти к ребятам.
Я включил лампу в виде кузнечика, стоящую на тумбочке. Зеленый свет упал в угол, где лежали рюкзак, набитый одеждой, куртка, мешок с лыжными ботинками и стояли лыжи.
В промежутке между тринадцатью и четырнадцатью годами я неожиданно вытянулся, словно меня откормили удобрениями, и стал выше сверстников. Мама говорила, что меня, наверное, тянули две тягловые лошади. Я уйму времени проводил перед зеркалом, разглядывая свою бледную кожу, усыпанную веснушками, волосы на ногах. Голову мою украшал каштановый кустарник, из которого торчали уши. Половое созревание изменило черты лица, и между зелеными глазами у меня выступал крупный нос.
Я поднялся и полез в карман рюкзака, лежавшего у двери.
— Перочинный нож тут. Фонарик тоже. Все есть, — прошептал я.
В коридоре послышались шаги матери. Должно быть, она в синих туфлях на высоких каблуках.
Я юркнул в кровать, погасил свет и притворился, будто сплю.
— Лоренцо, проснись. Уже поздно.
Я повернул голову и потер глаза.
Мама подняла штору.
— Какая противная погода… Будем надеяться, что в Кортине лучше.
В тусклом рассвете нарисовался ее тонкий силуэт. На ней были юбка и серый жакет, которые она надевала, когда занималась каким-нибудь важным делом. Глухой свитер. Жемчужное ожерелье. И синие туфли на высоких каблуках.
— Доброе утро. — Я зевнул, как будто только что проснулся.
Она присела ко мне на кровать.
— Дорогой мой, хорошо спал?
— Да.
— Пойду приготовлю завтрак… А ты умойся пока.
— А что Нихал?
Она поворошила мне волосы.
— В это время он еще спит. Он дал тебе выглаженные майки?
Я кивнул.
— Ну, вставай.
Я и хотел бы подняться, но что-то сдавило мне грудь.
— Что с тобой?
Я взял ее за руку.
— Любишь меня?
Она улыбнулась:
— Конечно люблю.
Она поднялась, посмотрелась в зеркало возле двери и пригладила юбку.
— Ну, давай же, вставай. Сегодня тоже тебя нужно тянуть из постели?
— Поцелуй.
Она наклонилась ко мне.
— Ладно, ведь не на военную службу отправляешься, а всего лишь на «лыжную неделю».
Я обнял маму, прижался щекой к ее светлым волосам, ниспадавшим на лицо, и уткнулся в шею.
От нее исходил приятный запах. Он почему-то заставил меня подумать о Марокко. Представились узкие улочки со множеством лотков, покрытых какой-то пестрой пылью… Но я никогда не бывал в Марокко.
— Чем это пахнет?
— Сандаловым мылом. Как обычно.
— Дашь мне?
Она подняла брови:
— Зачем?
— Умоюсь, и ты будешь со мной.
Она стянула с меня одеяло.
— Что это еще за новости — умоюсь… Ладно, не дури, тебе некогда будет даже вспомнить обо мне.
Я смотрел из окошка «БМВ» на стену зоопарка, облепленную мокрыми предвыборными плакатами.
Над стеной в вольере хищных птиц сидел на сухой ветке черный гриф. Он походил на старуху в трауре, спящую под дождем.
От включенной печки в машине стало жарко, я с трудом дышал, печенье застряло в горле.
Дождь стихал. Супружеская пара — он тучный, она худая — делали гимнастические упражнения на усыпанной подгнившими листьями лестнице Музея современного искусства.
Я взглянул на маму.
— Ну что? — произнесла она, не отрывая глаз от дороги.
Я набрал в грудь побольше воздуха, чтобы заговорить низким голосом моего отца:
— Арианна, пора бы уже тебе вымыть машину. Это какой-то свинарник на колесах.
Она не засмеялась.
— Попрощался с отцом?
— Да.
— Что он сказал тебе?
— Чтобы не делал глупостей и не бегал на лыжах как сумасшедший. — Я помолчал. — И чтобы не названивал тебе каждые пять минут.
— Так и сказал?
— Да.
Она переключила скорость и свернула на виа Фламиниа.
Город уже заполнялся машинами.
— Звони когда захочешь. Ты все взял? Музыку? Мобильник?
— Да.
Серое небо давило на крыши и антенны.
— Аптечку не забыл? Градусник?
— Да.
Парень на огромном скутере смеялся, слушая телефон, засунутый под каску.
— Деньги?
— Да.
Мы проехали по мосту через Тибр.
— Остальное мы, кажется, вместе проверили вчера вечером. У тебя с собой все, что нужно.
— Да, все.
Мы остановились у светофора. Женщина в малолитражке смотрела прямо перед собой. По тротуару плелся на поводу у двух лабрадоров старик. Чайка сидела на голом как скелет, увешанном пластиковыми пакетами дереве, стоявшем в грязной луже.
Появись сейчас Господь Бог и спроси меня, хотел бы я быть этой чайкой, я ответил бы да.
Я расстегнул ремень безопасности.
— Выпусти меня здесь.
Она посмотрела на меня, словно не поняла.
— Как здесь?
— Да. Здесь.
Загорелся зеленый.
— Остановись, пожалуйста.
Но она продолжала двигаться. Хорошо, что перед нами замедлил ход мусоросборщик.
— Мама! Остановись.
— Застегни ремень.
— Прошу тебя — остановись.
— Но зачем?
— Я хочу один прийти к ребятам.
— Не понимаю…
Я повысил голос:
— Остановись, пожалуйста.
Мама подъехала к тротуару, выключила мотор и откинула рукой волосы.
— Так в чем дело? Лоренцо, прошу тебя, не начинай… Ты же знаешь, что в такую рань я плохо соображаю.
— Дело в том, что… — Я сжал кулаки. — Все остальные едут без родителей. Я не могу явиться к ним вместе с тобой. Произведу плохое впечатление.
— Объясни… — Она потерла глаза. — Это что же, я должна высадить тебя тут?
— Да.
— Но я не смогу в таком случае поблагодарить родителей Алессии.
Я пожал плечами:
— И не нужно. Я сам это сделаю.
— Об этом не может быть и речи. — И она повернула ключ зажигания.
Я рванулся к ней:
— Нет… Нет… Пожалуйста.
Она оттолкнула меня:
— Что «пожалуйста»?
— Пусти меня одного. Я не могу прийти туда с мамой. Меня засмеют.
— Но что за глупость… Я хочу узнать, все ли в порядке, не надо ли сделать еще что-нибудь. Элементарная вежливость. Я не такая грубиянка, как ты.
— Я не грубиян. Я такой, как все.
Она включила поворотник. Нет, она не уступает. Я не ожидал, что ей так важно проводить меня. Я почувствовал, как меня охватывает гнев. И принялся бить кулаками по ногам.
— Что это с тобой?
— Ничего. — Я так стиснул дверную ручку, что побелели костяшки пальцев. Я готов был вырвать зеркало заднего вида и разбить окошко.
