Никколо Амманити - Ты и я
— Воды.
Я принес ей воды. Она вцепилась в бутылку. Потом принялась, морщась от боли, ощупывать свои руки и ноги.
— У меня все болит. Слово колючая проволока внутри.
Я заметил:
— Ты, наверное, простудилась. У меня тут нет лекарств. Тебе надо бы сходить в аптеку. Тут, на площади…
— Я не в силах никуда идти.
— Как? Ты ведь обещала, что утром уйдешь.
Оливия потрогала свой лоб.
— Вот таким, значит, тебя вырастили? Мерзавцем? Дело не только в воспитании, должно быть, в тебе самом что-то не так, как надо.
Я промолчал, опустив голову, не зная, что ответить. Ну какого черта ей от меня надо? Она мне даже не сестра. Я не знаком с нею. Я никому не досаждал, чего она привязалась ко мне? Проникла в мою нору обманным обещанием, а теперь не хочет уходить.
Она встала с трудом, на лице гримаса боли, опустилась на колени и посмотрела на меня. Зрачки у нее оказались такие большие и черные, что почти не виднелась голубая радужка.
— Видишь ли, раз прячешься и устраиваешь какие-то свои дела, выходит, нехороший ты человек. Совсем нетрудно понять это.
Она словно прочитала мои мысли.
— Мне жаль… Но тут не хватит еды на двоих. Только поэтому. К тому же здесь нужно соблюдать тишину. И потом… Нет. Не получится. Мне нужно остаться здесь одному, — промямлил я, сжимая кулаки.
Она подняла руки, словно сдаваясь:
— Хорошо, ухожу. А ты засранец.
— В самом деле.
— И с головой у тебя не в порядке.
— Совершенно верно.
— И воняешь к тому же.
Я понюхал у себя под мышкой.
— Какое это имеет значение? Я здесь один. Могу вонять сколько мне угодно. И потом, кто бы говорил… От тебя тоже несет…
Тут зазвонил телефон.
Это мама. Я притворился, будто не слышу, надеясь, что он замолчит. Но телефон продолжал звонить.
Оливия посмотрела на меня:
— Не хочешь отвечать?
— Не хочу.
— Почему?
— Потому что не хочу.
Телефон продолжал звонить. Мама, должно быть, вне себя от злости. Я так и представил ее себе — сидит в своей комнате на кровати и злится. Я вскочил на комод и дотянулся до мобильника. Ответил:
— Мама.
— Лоренцо, все в порядке?
— Да.
— Я звонила тебе уже сто раз.
— Получила мою эсэмэску?
— Но скажи мне, разве можно себя так вести? Ты должен был позвонить мне перед тем, как отправиться в этот приют в горах.
— Знаю… Прости, дело в том, что мы уехали неожиданно. Я собирался позвонить тебе.
— Ты заставляешь меня беспокоиться. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Очень хорошо.
— Мне нужно поговорить с мамой Алессии.
— Сейчас она не может. Перезвони потом.
Она помолчала, потом вскипела:
— Вот что, Лоренцо, хватит. Или ты сейчас же передашь трубку маме Алессии, или я звоню родителям других ребят. — Голос ее звучал твердо, она с трудом сдерживалась, чтобы не кричать. — Мне надоела эта история. Что ты скрываешь от меня?
Ну вот и приехали. Дальше мне уже не потянуть. Я посмотрел на Оливию:
— Вот она… Подожди, пойду к ней… Спрошу, может ли поговорить.
Я положил телефон, спустился вниз, сел рядом с Оливией и зашептал ей на ухо:
— Пожалуйста, помоги мне… Прошу тебя. Притворись, будто ты мама Алессии. Моя мама думает, что я в Кортине катаюсь на лыжах. Моя одноклассница Алессия Ронкато пригласила меня туда на неделю. Сыграй маму Алессии. Скажи, что я здоров и тут все в порядке. Да, и еще очень важно — скажи, что я славный и симпатичный.
Губы моей сводной сестры искривились в злорадной улыбке.
— Не знаю даже…
— Прошу тебя.
— Меня убьют.
Я сжал ее руку.
— Если узнают, что не поехал кататься на лыжах, я пропал. Меня отправят к психиатру.
Она высвободила руку.
— Да ни за что в жизни. Ни за что не стану вытаскивать из говна маленького эгоистичного засранца, который гонит меня из своего вонючего подвала.
Вот дрянь, опять провела меня.
— Хорошо. Если поговоришь, можешь остаться.
Она подняла сапоги с пола.
— А кому тут охота остаться.
— Клянусь, я сделаю все, что попросишь.
— На колени. — Она указала на пол.
— На колени?
— На колени.
Я повиновался.
— Повтори. Клянусь родителями, что буду рабом Оливии Куни…
— Ну давай же — она ведь ждет у телефона… — захныкал я, весь дрожа от волнения.
Оливия, однако, оставалась совершенно невозмутимой.
— Повтори.
Она просто убивала меня.
— Клянусь родителями, что буду рабом Оливии Куни…
— До конца дней моих…
— До конца дней моих?! Ты с ума сошла? — Я посмотрел на потолок и выдохнул: — До конца дней моих.
— И всегда буду с ней ласков и приветлив.
— И всегда буду с ней ласков и приветлив. А теперь иди, прошу тебя…
Она поднялась с болезненной гримасой на лице.
— Твоя мать знакома с этой синьорой?
— Нет.
— Как зовут ее дочь?
— Алессия. Алессия Ронкато.
Она двигалась как старуха, страдающая артритом, с трудом поднялась к окну Ей, видимо, и в самом деле было плохо. Но когда заговорила, голос ее прозвучал звонко и бодро:
— Алло, синьора Куни! Здравствуйте. Как поживаете?
От волнения я принялся грызть ногти.
Казалось, она просто счастлива, что разговаривает с моей мамой.
— Конечно… Конечно… Несомненно. Лоренцо говорил мне. Извините, что я сама не позвонила вам, но я не виновата, тут в горах, знаете, как обычно, столько дел… Что вы… Что вы… Спасибо, замечательный мальчик, такой воспитанный… Конечно, будем на «ты»… В общем, все в порядке. Снег? Есть ли снег? — Она посмотрела на меня, не зная, что ответить.
— Немного, — шепнул я.
— Немного, — спокойно повторила она. — Алессия очень довольна. — Оливия посмотрела на меня, наклонив голову. — Ваш сын, позвольте сказать вам, такой славный. Так веселит нас всех. Это прекрасно, что он с нами. Замечательный мальчик.
— Потрясающе. Ты великолепна, — невольно вырвалось у меня.
— Хочешь, запиши мой телефон. Впрочем, мы позвоним тебе. До скорого… Хорошего дня тебе тоже. Чао. Хорошо. Хорошо. Спасибо. Спасибо. — И отключила телефон.
Я так и подскочил, воздев руки:
— Ура! Молодчина! Ну точно мама Алессии, ты что, знакома с ней?
— Я знаю таких людей, — сказала она и прислонилась к стене, зажмурилась, потом снова открыла глаза, посмотрела на меня, и ее вырвало прямо в свои же руки.
Потом ее еще долго тошнило в туалете. Вернее, ее сотрясали рвотные порывы, но ничего не получалось. Наконец она в изнеможении упала на диван и сняла брюки. Белые ноги ее дрожали и дергались, словно она хотела сбросить с себя эту дрожь.
— Ну вот и началось. Черт возьми, началось… — Она тяжело дышала, закрыв глаза.
Но что это у нее за болезнь такая? Может, заразная?
— Что началось?
— Ничего… Ничего.
— Но что с тобой? У тебя какая-то заразная болезнь?
— Нет. Не беспокойся. Оставь меня, занимайся своими делами, как будто меня нет здесь. Договорились?
Я сглотнул.
— Договорились.
У нее была малярия. Как у Караваджо.
Велела мне заняться моими делами. Прекрасно. Никаких проблем. Это я всегда умел делать. Я принялся играть в «Соул Ривер». И никак не мог одолеть все то же чудовище. Но время от времени, не удержавшись, поглядывал на Оливию.
Она ни минуты не лежала спокойно. Все время крутилась и вертелась, будто лежала на ковре, усыпанном бутылочными осколками. То куталась в одеяло, то сбрасывала его, металась и мучилась, как будто кто-то терзал ее.
Меня бесило, что, стараясь разжалобить, она так нарочито подчеркивает свое недомогание. Мне казалось, все это сплошное притворство и она специально так делает, чтобы досадить мне.
Я включил наушники на полную громкость, отвернулся к стене и так уткнулся в книгу, что пришлось даже скосить глаза. Прочел несколько строк и уснул.
Я проснулся часа через два. Оливия сидела на краю дивана, обливаясь потом, нервно дергала ногами и смотрела в пол. Сняла свитер, оставшись в синей сползающей майке, частично обнажавшей отвислые груди. Обливия оказалась такой худой, что походила на скелет — выпирающие кости, тонкие, узкие ступни, длинная, как у борзой, шея, широкие плечи, руки…
А что это у нее на руках?
Багровые синяки в красных точечках.
Она подняла голову:
— Поспал, да?
Место в Сицилии, куда папа хотел отправить ее…
— Что?
Деньги…
— Спал?
При моем появлении родители всегда прекращали разговор об Оливии…
— Да…
Незаразная болезнь…
— Мне надо поесть что-нибудь…
Она походила на бездомных, обитавших в парке виллы Боргезе, спавших там на скамейках. Они спрашивали, нет ли у меня мелочи, пили пиво. Я обходил их стороной. Они всегда пугали меня.
