Томас Бруссиг - Солнечная аллея
— И все равно! Только не Миша! Это звучит как…
— Как Гриша, — подлил масла в огонь дяюшка Хайнц.
Сабина, прервав репетиции «Макбета», закричала из ванной:
— Зовите его Ми-и-ишей, р-у-у-усской душой! — голосила она нараспев, как ей казалось, с русскими интонациями. — Как Пу-у-у-шкин! Как Че-е-е-хов!
— Так твою мать! — рявкнул вдруг дядюшка на чистом русском, после чего, уже по-немецки, добавил: — Русскими нам не бывать!
— Хайнц! — всполошилась госпожа Куппиш. — Только не при мальчике!
— Да почему же не при мальчике! — не унимался Хайнц. — Если под Иванами вы живете даже без телефона, как можно посылать его в Россию учиться! Его там волки обложат, а ему из своего барака даже позвонить вам будет некуда!
Сабина со своим театральным работником и с полотенцем на голове вышла из ванной, на лету подхватывая заветное слово:
— Телефона у нас не будет никогда!
— Моей парикмахерше только что поставили домашний телефон, потому что у нее появился сахар, — начала объяснять госпожа Куппиш, но Хайнц сразу же истолковал ее объяснения по-своему.
— Вам нужен сахар? — спросил он сдавленным шепотом. — Наверно, я могу провезти немного…
— Да нет, у нее сахарная болезнь, и когда у нее инсулиновый голод, или приступ, или как его там, ей нужен телефон.
— Если так, я пишу заявление, — заявил господин Куппиш, снимая колпачок с авторучки, но тут же затруднился. — Только какая у нас болезнь?
Миха про себя подумал: «Крыша поехала — вот какая у нас болезнь».
— Рак легких, — предложил дядюшка Хайнц.
— Рака легких ни у кого из нас нет, — отрезала госпожа Куппиш. — Но у меня лично аллергия на пыльцу.
— А больше ничего? — с надеждой спросил театральный работник.
— Нет, только аллергия на пыльцу, — стояла на своем госпожа Куппиш.
— Дохлый номер, — совсем упал духом господин Куппиш. — Не может быть, чтобы все мы были такие здоровые!
— Это просто позор! — провозгласил дядюшка Хайнц. — В свободном мире у таких аллергиков специальный телефонный сервис имеется, а при коммунизме у них даже телефона нет!
— Телефонный сервис? Это как же? — заинтересовался господин Куппиш.
— Ну, рассказывают, когда какая пыльца летает, — пояснил Хайнц. — Тополиная или там липовая… Это все равно как с медом. У вас просто мед, и всё, а у нас различают: лесной, липовый, гречичный, акациевый…
— И у вас на какую-то пыльцу бывает аллергия, а на какую-то нет? — не веря собственной догадке, спросил господин Куппиш. Он отказывался допустить, что западный индивидуализм способен докатиться до проявлений столь извращенных.
— Именно, — беспощадно подтвердил Хайнц.
Господин Куппиш так и остался сидеть с раскрытым ртом.
— Ты погляди, чего делается, — только и сказал он, обводя глазами всех по кругу.
Тут слово взял подвижник кулис.
— Брехт или Хайнер Мюллер подошли бы к этому вопросу диалектически. Будь они пыльцовыми аллергиками, они бы написали заявление и потребовали создания противопыльцовой телефонной службы, даже если бы у них самих телефона не было.
— И что толку? — сердито спросила госпожа Куппиш. — Что бы это дало вашему Брехту? Много ему пользы от телефонного сервиса, если сам он без телефона сидит? Вот вам и вся ваша диалектика.
— Нет, не совсем, — с трудом сдерживая интеллектуальное торжество, протянул театральный работник. — Когда был бы создан противопыльцовый телефонный сервис, Брехт написал бы новое заявление: в связи с тем что создан телефонный сервис для аллергиков, необходимо установить ему телефон!
— Это еще почему?
— Какой же это телефонный сервис для аллергиков, если у аллергиков нет телефона!
Доводы театрального деятеля звучали подкупающе, тут уж никто не нашелся, что возразить. Только господин Куппиш буркнул:
— Да все равно телефоны ставят только тем, которые в органах.
Если господину Куппишу соседство с людьми из органов явно досаждало, то госпожа Куппиш, напротив, любила показать себя этим соседям с наилучшей стороны — в неизменной роли заботливой матери и хозяйки, сознающей свою верность партийной линии. Она, например, и вправду подписалась на «Нойес Дойчланд», но не для того, чтобы каждое утро ее читать, а только ради того, чтобы центральный орган каждое утро выглядывал из почтового ящика. Специально для этой цели в ящик набили побольше старых газет, чтобы целиком «НД» туда не влезала. Теперь каждый, проходя мимо почтовых ящиков, волей - неволей удостоверивался: Куппиши читают «НД».
Когда подоспел очередной фестиваль молодежи, госпожа Куппиш подкараулила соседа из органов и как бы невзначай столкнулась с ним на лестничной клетке.
— Как хорошо, что я вас встретила, — воскликнула госпожа Куппиш, просияв. — Вы, случайно, не одолжите нам два воздушных матраса, для квартирантов, ведь опять фестиваль молодежи.
Однако ключевые слова — квартиранты и фестиваль молодежи — прозвучали у нее с некоторой натугой, все-таки навыков самостийного участия в важном и общественно полезном государственном деле у нее было еще очень мало. Зато непростое словосочетание «воздушные матрасы» соскользнуло с губ будто само, так что от любого внимательного слушателя не могло не укрыться: с принадлежностями пляжного отдыха госпожа Куппиш совершенно на «ты». Она, должно быть, и сама это почувствовала, поэтому решила повторить попытку:
— Все-таки большое дело этот фестиваль, — затараторила госпожа Куппиш, пока сосед, ни слова не говоря, вытаскивал из кладовки два воздушных матраса. — Особенно как раз для молодежи. Ради такого дела и в маленькой квартирке потесниться можно, верно ведь? — А про себя в это время думала: «Давай-давай, мотай на ус и доноси, куда следует, какая у нас образцовая социалистическая семья». Вслух же говорила: — Я уверена, нашим квартирантам будет у нас уютно!
Она все еще упражнялась в составлении новых и новых предложений со словами «фестиваль молодежи» и «квартиранты», когда по лестнице поднялись Миха и Марио. Завидев Миху, госпожа Куппиш, стараясь, чтобы сосед из органов непременно услышал, приветствовала сына такими словами:
— Миша! Как хорошо, что ты пришел, обед как раз поспел, сегодня у нас солянка, твое любимое блюдо!
— Солянка? — резко переспросил Миха, и глаза его гневно вспыхнули. Опять мать выставляет его на посмешище, никакой он не Миша и до солянки совсем не охотник, особенно в присутствии Марио.
— Сперва на «красный монастырь» заглядываешься, — прокомментировал тот, — теперь вот и на русскую жратву облизываться начал. Этак ты, парень, совсем заделаешься в красные холуи.
Марио в те дни вообще был злющий до невозможности. Ему, бедняге, пришлось со своими длинными волосами расстаться. А ведь он сколько раз клялся, что никогда, ни за что в жизни этого не сделает — и вот все-таки сделал. Причем не то чтобы даже под открытым нажимом. Марио отрезал волосы, потому что хотел кататься на мопеде, сдавал на права, а экзамен по вождению у него принимал печально знаменитый инструктор, который, очевидно, считал делом чести завалить всякого длинноволосого. И прибегал ради этого порой к самым подлым трюкам. Например, перед экзаменом тайком замыкал проводок стопсигнала, а потом с треском проваливал длинноволосого испытуемого зато, что тот не убедился в технической исправности машины перед началом движения. Один раз Марио уже успел провалиться: его отправили на трассу испытаний с перекрытым бензонасосом, и уже через две минуты он безнадежно заглох прямо посреди перекрестка. Когда Марио узнал, что переэкзаменовку у него будет принимать все тот же зверь-инструктор, он за десять минут до начала экзамена в темном парадном надел мотоциклетный шлем и обкарнал все вылезающие из-под него волосы. Экзамен он сдал, зато по части прически, можно считать, провалился в первобытные бездны, поэтому, когда столкнулся на лестнице с госпожой Куппиш, которая звала своего Мишу отведать солянки, она его не признала, как, впрочем, и он ее, ибо госпожа Куппиш по-прежнему выглядела старше своих лет годков этак на двадцать.
А когда дядюшка Хайнц приехал в следующий раз, теперь уже его самого было не узнать. Он пять недель морил себя голодом и со своих восьмидесяти трех килограммов отощал до шестидесяти пяти. Он ничего не ел, «хуже, чем в сибирском концлагере», как он торжественно всем объявил, и ежедневно упражнялся с гантелями.
— Я потел, как в сибирской каменоломне! — хвастался он.
Дядюшка Хайнц до того исхудал, что даже кресло всеми своими пружинами застонало иначе, принимая его в свое лоно.
— Хайнц, бедняжка, доходяга ты мой, иди скорей, я тебя покормлю, — запричитала госпожа Куппиш, отгоняя от стола супруга, который, как всегда в подобных случаях, возобновил тщетные попытки оный стол раздвинуть.
