Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах
И вот, пока это вся деревня от прыща по имени Сейф ад-Дин зудом зудела, он вдруг, после случая с аль-Хунейном, словно родился заново!
Люди поначалу глазам своим не поверили, но Сейф ад-Дин прямо с каждым днем менялся. Сперва услышали, что отправился он поутру к матери, в голову ее поцеловал и плакал, долго на ее руках плакал. Люди дух перевести не успели, слышат — он родню свою собрал, покаялся и прощения у всех попросил. И в знак покаяния своего вытащил все, что от отцовского состояния в бумагах осталось, и старшего дядю своим опекуном сделал: чтобы, значит, тот всем богатством распоряжался, пока он сам для ведения дел не исправится полностью. Не успело ухо людское к таким новостям привыкнуть, как вдруг видят жители деревни: батюшки! Сейф ад-Дин в мечеть на пятничную молитву явился! Борода выбрита, усы подстрижены, в одежде чистой. Люди, что на молитве были, говорили: когда слушал он проповедь имама о послушании родителям, готов был, видно, навзрыд расплакаться, долго крепился — да и сознание потерял! Люди вокруг него сгрудились, в чувство приводили. А как из мечети вышел, сразу же к Мусе Кривому отправился, в ошибке своей как в грехе перед ним повинился, прощения у него попросил и сказал, что любить и почитать его будет так же, как почитал его когда-то его отец.
Вся деревня так и жила с месяц, или около того, в полном удивлении: что ни день, Сейф ад-Дин новое деяние творил. Пить бросил, с дружками дурными порвал, молитву стал соблюдать, непорядок да запустение в отцовской торговле исправил, мать почитает, с дочерью дяди помолвился. Наконец решение принял: хадж в этом же году совершить. Абдель-Хафиз, который в чудотворство аль-Хунейна больше всех верил — да вот, на Сейф ад-Дине-то убедись! — всякий раз, услышав что-нибудь новое, спешил к Махджубу — а уж он-то, известно было, с большой прохладцей относится ко всем людям веры, в особенности к отшельникам: «Чудеса, брат! Из двойки тройка выходит!» Махджуб молчит, бывало, но чувствует, как внутри него этакое непонятное беспокойство шевелится — оно на него всегда в таких случаях нападало. «Сейф ад-Дин хадж совершить решился. Ты поверишь, а? Нет, ты вообще веришь или не веришь? Чудеса, брат, чудеса — да и только!» В начале всей этой истории Махджуб обычно отвечал Абдель-Хафизу, что Сейф ад-Дин своим безрассудством просто пресытился, или, как он говорил, «довел он беспутство до точки» и непременно должен был остепениться когда-нибудь. Однако же сейчас, когда Махджуб каждый день слышал что-нибудь новое, удивительное, он уже и спорить не мог, молчал.
Чудо с Сейф ад-Дином было только началом странных дел и событий, что приключились в том году в деревне. Уж ни у кого в голове, даже у Махджуба, не осталось ни малейшего сомнения в том, что все чудеса, происходящие у них перед глазами, объясняются словами, которые аль-Хунейн сказал восьми мужчинам возле лавки Саида-торговца той памятной ночью: «Господь наш благословляет вас, ниспосылает вам свое благословение». Время тогда было позднее, совсем перед вечерней молитвой. В эту пору всякая мольба услышана будет, особенно от таких правоверных угодников аллаха, как аль-Хунейн. Вся деревня дышала покойно и мирно, только легкий освежающий ветерок играл ветвями пальм. Все жители и те восьмеро, что были свидетелями происшествия, помнят ту ночь ясно, словно это было вчера: плотная, бархатная тьма растеклась по углам деревни; мягкий, спокойный свет ламп сочился из окон домов, да яркий луч из большого фонаря лавки Саида прорезал темноту. Была пора смены времен года — от лета к осени. Саид, хозяин лавки, помнит, что та ночь была не такой душной, как предыдущие, и лоб у него не был влажным от пота, когда он отвешивал сахар Сейф ад-Дину. А когда, как он говорит, «дело вышло» и он, бросив весы, выскочил из лавки вмешаться в драку между Зейном и Сейф ад-Дином, припоминает он, как налетел прохладный ветерок и овеял его лицо. А люди, которым не повезло поглазеть на драку, поскольку они готовились к вечерней молитве в мечети, вспоминают, что имам в ту ночь, когда молился за них, зачитал отрывок из суры «Марьям». Хаджи Ибрагим, дядя Зейна и отец Нуамы, человек, известный своей честностью, помнит точно, что имам прочитал аят «и сотряси на себя ствол пальмовый — да падет на тебя сочная влага чудесная» из суры «Марьям», а ведь в этом аяте — благо и благословение! А Хамад Вад ар-Раис, всей деревне известный своим непомерным воображением и страстью к преувеличениям, еще добавляет, будто звезда с ярким хвостом вспыхнула в ту ночь на западе, прямо над кладбищем. Правда, никто, кроме него, этой самой хвостатой звезды не помнит… Ну и что? Может, просто не заметили? Как бы там ни было, одно не вызывает сомнения: аль-Хунейн, человек праведный, сказал в присутствии всех восьмерых той памятной ночью на границе лета и осени перед вечерней молитвой: «Господь наш благословляет вас. Ниспосылает господь вам свое благословение». Да. И будто бы силы небесные, грозные в один голос ответили «аминь».
После этого пошли небеса творить чудеса одно за другим, так что диву даешься. В жизни своей не знала деревня такого изобильного благословенного года, как «год аль-Хунейна» — так его стали называть. Действительно, цены на хлопок в том году поднялись невообразимо, и правительство — впервые в истории! — разрешило им хлопок сажать, после того как это было запрещено в целом ряде районов страны! А? (Один Махджуб, как он сам признавался, выручки за свой хлопок больше тысячи фунтов получил!) Верно также, что правительство без всякого основания или по какой-то им неизвестной причине построило для армии большой лагерь в Сахаре, в двух милях от их деревни. А солдатам и есть, и пить надо! Вся деревня, брат, всколыхнулась на поставках для армии овощей, мяса, фруктов да молока. Даже на финики цены в том году подскочили — дело совсем небывалое. Верно и то, что правительство, которое они в своих анекдотах ослу упрямому уподобляют, решило вдруг, тоже без всякой явной причины, построить именно в их деревне, а не в какой-нибудь другой на всей левобережной стороне Судана — а ведь они-то народ простой, невеликий, ни рук своих, ни голосов там, в правительственных кругах, у них нет, — так вот, решило, значит, правительство построить в их деревне, одним ударом, и больницу большую на пятьсот коек, и среднюю школу, и школу аграрную. Опять деревне выгода: рабочие руки, стройматериал, продовольственные поставки. Да еще прибавь к этому, что твои же больные лечением будут обеспечены, а дети возможность выучиться получат! Ну а если тебе всех этих доводов маловато, то как же ты объяснишь, что правительство — этот, по всеобщему мнению, упрямый осел — решило еще в том же самом году, когда со смерти аль-Хунейна и двух месяцев не прошло, организовать все их земли в один большой аграрный комплекс, над которым шефствовать само же правительство будет, со всей своей силой и властью? А? И увидели люди: деревня их прямо-таки кишит землемерами, инженерами, инспекторами… А правительство если уж оно что решило, то выполнит. И вот так — день за днем, месяц за месяцем — и выросло в их деревне на берегу Нила здание высокое из красного кирпича: стоит как храм, тени на Нил отбрасывает. А потом вдруг, среди рабочего гама да звона железа, как закрутятся колеса этого чудовища да как начнет оно воду из Нила высасывать — словно человек чай с блюдечка, только в таком количестве, что и десятки деревенских сакий за десятки дней вычерпать не смогут. И покроет вдруг землю вода — от берега Нила и до отрогов пустыни, там, где земля с древнейших времен воды не знала, и вот уж бушует на ней жизнь! Ну как такое объяснить, а? Абдель-Хафиз тайну-то знает, он и говорит Махджубу, поле широкое взором обегая: а ведь это его поле, на нем ветер пшеницей играет, и волнуется она так, словно гурии стройные свои пышные волосы на ветру сушат:
— Чудеса, брат! Чудеса, да и только!
Ат-Турейфи вернулся украдкой на свое место. Сообщив инспектору новость о женитьбе Зейна, он сел, едва касаясь сиденья своим тощим задом, будто приготовился сбежать в любое мгновенье. В его повадках, во всем его облике — что-то от обличья гиены: сидит и поглядывает вокруг себя хитренькими глазками.
— На сегодняшний вечер мы избавились от географии, — прошептал он на ухо соседу справа. — Спорю: инспектор не доведет урока до конца.
Как и напророчил ат-Турейфи, инспектор наконец объявил вялым, безразличным голосом, что должен уйти по срочному делу.
— Повторите урок о зоне возделывания пшеницы в Канаде, — приказал он и поспешно вышел из класса.
Ат-Турейфи проследил за ним. Перейти на бег инспектор решился лишь на выходе из здания школы. Мальчишка ехидно захихикал, увидев, как инспектор, подхватив рукой полу своей абаи[11], запылил вверх по дюне и, не удержав равновесия, шлепнулся носом в песок.
Инспектор поспешил к лавочке шейха Али па рынке, весь запыхавшись, с пересохшим горлом — от школы до рынка не то чтобы рукой подать, да все по песку, ноги вязнут постоянно, а инспектору-то уже перевалило за пятьдесят. Лавочка шейха Али на рынке была его излюбленным местом. Радовался он также, если находил там и Абд ас-Самада — были они закадычными друзьями, и не по нем была компания или партия в нарды, если не было там друга.
