Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах
Ну ладно. Как бы там ни было, только жизнь Сейф ад-Дина с того самого мгновенья так переменилась, как и не снилось никому. Сейф ад-Дин был единственным сыном одного бедуина — ас-Саига, золотых дел мастера то есть. Звали его ас-Саиг потому, что таким было его ремесло в начале жизни. А когда он разбогател и ремесло это бросил, имя-то к нему уже прилипло да так и не отстало. Бедуин был человек зажиточный — наверное, самый богатый в деревне. Часть богатства своего нажил он ювелирным делом, торговлей в странствиях, а еще часть пришла к нему с женой. Был он, как говорят в деревне, мужик-зелена-рука: все у него с ладони росло, все, к чему ни прикасался, в деньги обращалось. Меньше чем за двадцать лет из ничего сокровища накопил! Тут и земля, и угодья, и торговлишка — пусть мелкая, да по всему Нилу зато, от Кермы до Мерове, и суденышки, под финиками и товарами разными в реке под завязку тонущие, из края в край ползающие, и золотишко, драгоценностей всяких уйма, что его жена да дочки на шее, на руках носят, побрякивают. Да. И вырос Сейф ад-Дин единственным сыном среди пяти дочерей — и мать-то его холит, и отец балует, и сестры души в нем не чают. Ну конечно же, такой баловень испортится. Или, как в деревне говорят, непременно обвислым будет — словно деревце, в тени большого дерева выросшее, ни ветра не чуявшее, ни солнца не знавшее. Умер бедуин, горькую горечь сглотнувши. Денег на сына много извел, чтоб тот учился, да без толку. Лавку ему в деревне поставил — он ее за месяц спустил. На фабрику его отвез фабричному делу учиться, а тот сбежал. С грехом пополам, по знакомству да по ходатайству, удалось ему сына пристроить чиновником мелким на правительственную службу — пусть, мол, па себя самого рассчитывать научится. Да только нескольких месяцев не прошло, стали доходить до отца новости да слухи разные — от друзей и врагов, от льстецов и хулителей, все едино, — что сынок его ночи напролет в трактире пропадает, в контору раз-два на неделе является. А начальство его предупреждало многократно, грозило со службы выгнать. Поехал тогда отец в город, вернулся с сынком на поводу — как заключенного привел. Поклялся на поле его на всю жизнь приковать, как раба последнего — так прямо и сказал.
Год прошел — Сейф ад-Дин корм для коров собирает, скот на меже день-деньской пасет, пашет да сеет, жнет да вздыхает. А увеселений своих по ночам все ж не бросил. Знал он места злачные, где вино готовят, с невольницами бывшими, что его варили, дружбу водил — с подстилками этими, как их народ называет. Это все рабыни были, получившие свободу. Некоторые из деревни прочь бежали, замуж подальше от места рабства своего вышли, а другие нашли мужей среди освобожденных рабов да в деревне остались, жили себе честно, с господами своими бывшими были у них совет да любовь. Ну а некоторым спокойная оседлая жизнь не по нраву пришлась — на задворках жизни приютились, стали приманкой для жаждущих мирских утех да потех.
Действительно, был этот мир невольниц странным, чужеродным, царил в нем дух непокорства и своеволия, выходящего за рамки приличий. Далеко от селения, на краю пустыни, повыскочили пятнами их домики, из соломы сложенные. По ночам, когда спали люди, задрожит вдруг пламя светильников от их забав, дикий смех да пьяные вопли послышатся. Не нравилось это людям, жгли они заразные эти хижины, а они вновь, как чертополох на поле, к жизни вылезали. И жительниц их люди прогоняли, и житья им не давали, мучили всячески, а они все равно — не заметишь, как вновь соберутся. Что тебе мухи на падаль. У скольких парней молодых сердце по ночам изнывало, когда вдруг донесутся откуда-то из тьмы хохот невольниц да крики пьяные. Там, в «оазисе», на краю пустыни, страшное что-то, ужасное и приятное деется, так и подмывает открыть его да отведать. Трудно ли было Сейфу найти туда дорожку? Проводил он там ночи напролет, и своя возлюбленная у него завелась. Все это переносил его отец терпеливо. Доходили до него вести, но он их порой не замечал, порой гневался. Однако и его терпение лопнуло, когда притащился однажды ночью Сейф ад-Дин домой и застал отца на молитвенном коврике. Изо рта у сына вином разило, а он спьяну хриплым, непроспавшимся голосом стал отцу выкладывать, что любит, мол, Альсару, одну из блудниц этих, и желает на ней жениться. Свет померк у отца в глазах, рассудка он лишился. Сын, его единственный сын — пьяница, беспутник и нечестивец, да еще говорит ему, творящему молитву, что он «любит» — слово, которое в сознании всех честных отцов в деревне вмещает в себе всю грязь, всю нерадивость, неподобающих мужчине, — говорит, что желает жениться на рабыне, на шлюхе беспутной и пустоголовой!? Все! Отец встал и начал бить сына, жестоко, беспощадно. Прибежала мать, закричала, запричитала. Стали сбегаться люди. Когда наконец вырвали сына из рук отца, тот был на грани между жизнью и смертью. Поклялся отец перед людьми, что его сын-прелюбодей (так прямо и сказал) отныне не проведет и ночи под одной с ним крышей, что он ему не сын и сына у него не было.
Ту ночь Сейф ад-Дин провел в доме своего дяди, а наутро исчез.
Остаток дней своих провел бедуин ас-Саиг так, будто навели на него порчу. В сердце боль стояла непрестанно, лицо осунулось, пот с него ручьем лил, как с чахоточного. Говорил он, что сын его умер, а коли случилось, что язык его подводил и вспоминал он о сыне, — вспоминал так, будто тот и впрямь мертв.
И поползли по всей деревне ужасные слухи о Сейф ад-Дине: будто бы посадили его в Хартуме за воровство, а потом — будто бы обвинили его в убийстве одного человека в Порт-Судане и чуть не повесили, да нашли в конце концов настоящего убийцу. Рассказывали, что живет, наглец, бездельничает, путается с грязными девками в каждом городе, куда ни забредет. Говорили как-то, что работает он носильщиком в порту — тюки с хлопком на хребте таскает. А другой раз говорили, что грузовик водит между Белым и Голубым Нилом, а то — в Токаре, мол, поселился, хлопок выращивает. Да кто его знает? Кому он нужен? Все дядья его и дядьки — по матери ли, по отцу — не раз пытались отца убедить: напиши, дескать, завещание, оставь все богатства жене да дочкам. Все люди разумные в деревне это дело поддерживали, благословляли — но отец всякий раз отмахивался от советов, находил отговорки: ничего, мол, успею еще, когда конец почую, сильный пока, рано еще завещание составлять. А люди разумные, в своих диванах сидя, головами в тоске качали: надеется, надеется все Бедуин, что сын его к правильной жизни вернется. Что бы там ни было — так и не поняли его односельчане! — а не захотел человек шаг решающий сделать — лишить сына наследства.
И вот в одну из ночей в рамадане-месяце умер Бедуин на молитвенном коврике своем, свершив дополнительную молитву. Человек он был добрый — и отошел смертью всех добрых людей: в рамадане месяце, в последнюю его треть, наиболее благочестивую, на молитвенном своем коврике, свершив дополнительную молитву. Принял отдохновение. Люди в деревне головами покачали: «Да упокоит Бедуина аллах. Был он человеком добрым, благочестивым. И сына заслуживал доброго, не как тот паршивец беспутный!»
И вот как-то днем, когда все люди еще пребывали па траурных ковриках в печальных раздумьях, заявился к ним Сейф ад-Дин. В руке он сжимал толстую палку — с такими посохами на востоке Судана ходят. Больше никаких вещей у него с собой не было. Волосы на голове словно куст колючек торчали, борода грязная задубела, а лицо — и впрямь лицо человека, из геенны вырвавшегося.
Никого он не поприветствовал, люди глаза от него прочь воротили. Однако старший его дядя — по отцу — к нему подошел, поцеловал в лоб. А когда весть о приходе сына до матери дошла — она в другой половине дома, в гареме, на траурном коврике своем сидела, — зарыдала женщина вновь, завопила, словно муж ее второй раз только что умер. Завопили на разные лады сестры Сейф ад-Дина, тетки его да тетушки — и весь гарем толпой в дом сбежался. И дядя поднялся, окрикнул их сурово, они и замолчали.
Но все это ничуть не помешало Сейф ад-Дину лапу на отцовские денежки наложить. Чего и добилась родня — так это лишь долю матери да сестер отделить, а основное богатство ему досталось. Вот здесь-то, между прочим, и началась пора мытарства Мусы, приятеля Зейна, или Мусы Кривого, как его окрестили в деревне. Выгнал его Сейф ад-Дин прочь, поскольку он, дескать, не раб им больше и он ему не хозяин. Зажил Сейф ад-Дин жизнью совсем безрассудной — благо денежек теперь на беспутства у него прибавилось. Был в постоянных разъездах — то на восток, то на запад, месяц в Хартуме проведет, месяц — в Каире или в Асмаре. В деревню заявлялся не иначе как только участок земли продать или урожай сбыть. В жизни своей деревня не знала такого человека — все его чуждались как прокаженного. Даже ближайшие родственники в дом к себе не пускали, дверь у него перед носом захлопывали — сыновей еще развратит, поганец, дочек растлит. И как-то в один из своих наскоков в деревню попал он на сестрину свадьбу — вся семья была рада-радешенька справить ее без него, он ведь, как правило, и на похоронах-то не присутствовал. Вот и свадьба эта из-за него трагедией обернулась. Во-первых, по поводу Зейна. Он пришел туда веселый, с шуточками своими, никто на него особого внимания не обращал. А Сейф ад-Дину это не понравилось, и он ударил Зейна мотыгой по голове. Дело чуть до тюрьмы не дошло, если бы люди добрые в деревне не собрались да не вмешались. Сейф ад-Дин, сказали они, того времени не стоит, что на него в суде люди потратят! Да… Во-вторых, жених в последний момент чуть жениться не передумал — поссорился он с Сейф ад-Дином. Снова тогда собрались люди добрые со всей деревни — и отец жениха в том числе — и сказали: не наш он, Сейф ад-Дин, и появление его на этой свадьбе — зло, над которым они не властны. Ну а в-третьих… В последнюю неделю свадебных празднеств свалились откуда-то на дом десятки людей чужих, кого и в глаза прежде никто не видел. Девки бесстыдные, мужики со взорами мутными, ворье, наглецы — набежали откуда невесть. Приятели все Сейф ад-Дина: позвал их свадьбу сестрину праздновать. Вот тут уже мужчины на селе не могли больше бездействовать. Только расселись гости незваные — окружили их люди: Ахмед Исмаил впереди, за ним — Махджуб, Абдель-Хафиз, Ат-Тахир ар-Равваси, Хамад Вад ар-Раис, дядья Сейф ад-Дина — всего человек тридцать с толстыми палками да кетменями в руках. Надвинулись, двери за собой позакрывали и… Ох, и накормили ж они их тумаками, а больше всего — Сейф ад-Дина! За околицу выволокли, на дорогу бросили.
