Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах
Хаджи Ибрагим был преисполнен самых добрых намерений. А вот инспектор, хоть и убедился вполне в собственной ошибке, никак не мог избавиться от горечи в душе. И когда услышал, что отдают ее в жены Зейну, прямо-таки физически почувствовал, как кинжал острый еще глубже в сердце вонзается. Инспектор впал в панику, когда начал его Абд ас-Самад утешать:
— Не сердись, ваша честь, не расстраивайся. Коли хочешь жениться, так деревня-то полна женщин одиноких, разведенных или вдов — такие красавицы, аллахом клянусь!
Вот тут-то инспектор действительно вскипел. Вся его злоба, внутри накопившаяся, вылилась на Абд ас-Самада:
— Ты, человек, полоумный, что ли?! С ума спятил? Вздор городишь, дела не различаешь? Или уж: нарочно обманываешь?!
Абд ас-Самад закашлялся, скрывая внутреннее удовлетворение: удалось ему инспектора разозлить, он всегда за такими случаями гонялся. Скорее всего, задело его упоминание о бывших замужем женщинах. Точно! Тут и шейх Али масла в огонь подлил:
— Это что жe, его честь инспектор, когда захочет жениться, женится, скажем, на женщине… э-э… сэконд-хэнд[12]? Ну, ты, хаджи Абд ас-Самад, действительно… того, обманщик.
А Абд ас-Самад за это слово — «сэконд-хэнд» ухватился — очень уж оно его раздражало:
— Ты что? Ты чего сказал, шейх Али? Сакан дихан? Чудеса, о господи! Жили себе попросту — а оказывается, дружили со стариком седым, по-иностранному разговаривающим!
Инспектор деланно рассмеялся. Надо было перевести нападки со своей персоны на шейха Али. Но шейху Али были знакомы причуды Абд ас-Самада и уловки инспектора. На вызов Абд ас-Самада он не ответил и вернулся к разговору на прежнюю тему — о женитьбе Зейна.
— Ну, главное сказано. Свадьба эта — не неожиданность. Мужчина — он тебе мужчина, хоть у него пиастр всего. А женщина — все равно женщина, будь она хоть Шагарат ад-Дурр[13].
Инспектор удивился в душе, как это шейх Али знает такое — про древо жемчужное. Абд ас-Самаду имя это ничего не говорило — истории этой он не знал, по от вопроса воздержался, чтобы невеждой не показаться. А шейх Али пустился перечислять всех мужчин, которых вроде и вспоминать было не за что, да вот взяли себе в жены искусниц умелых, красавиц писаных. Надолго завладел он вниманием двух своих соперников. Радостно ему было видеть, как все большее изумление разливается по их лицам. Он рассказал им историю Ку-сейра[14], которого полюбила Азза за его низкий рост, слабость и уродливость телосложения. И историю Арабийи, которую спросили, отчего она вышла за одного неотесанного да низкорослого, а она ответила: «О господи! Да если бы вы…» Инспектор с Абд ас-Самадом на полу от смеха валялись, услышав полностью, что ответила Арабийя. Затем шейх привел в пример историю племени ибрагимянок, которые все вышли из крестца одного человека, дервиша по имени Ибрагим Абу Джабба, и как они… Но тут Абд ас-Самад совсем ослабел от сладчайшего языка шейха Али, собрал последние силы и резко оборвал его:
— Хватит! В какую ты нас даль уводишь со своим Кусейром, Аззой да ибрагимянками этими? А у Саида Совы похлеще… Знаешь историю его женитьбы?
Инспектор улыбнулся: были у него с Саидом Совой особые приятельские отношения. Или, может, он просто эксплуатировал беднягу Саида, заставляя дрова да воду к себе в дом таскать? Саид продавал древесный уголь, прислуживал в домах по хозяйству, а деньги свои откладывал у инспектора. И когда жениться задумал, пошел к инспектору посоветоваться и хвастался еще потом, что сам инспектор, мол, ему честь оказал — на церемонии скрепления его брака присутствовал. В деревне всякий знает историю женитьбы Саида.
Жил он с женой своей странно — в грех ее не вводил, не притрагивался, так что уж совсем было отчаялась бедная женщина, чуть на развод не пошла. А Саид, бывало, когда спрашивали его о причине такого поведения, отвечал: «Всему свое время!» Ну впоследствии-то, как бы там ни было, наделал он с ней детей — и мальчишек, и девчонок…
Тут неожиданно всплыло перед глазами инспектора лицо Нуамы — вновь кинжал острый в сердце повернулся. И сказал он, словно не слышал всех этих историй шейха Али и хаджи Абд ас-Самада:
— И за Зена выходит? Правда ли это, человек? Ох, и чудеса же, о господи!
Все те чудесные события, которых навидалась деревня за год, произвели впечатление на имама. Был он человеком упорным, надоедливым и многословным, по мнению всех жителей. В глубине души они презирали его — единственного в общине, кто, по их мнению, стоящей работой не занимался. Землю не обрабатывал, торговли не вел, а жил обучением подростков, за что ему с каждого двора подать была предписана, которую люди скрепя сердце платили. Связывали они его в своем воображении с делами, о которых лучше бы и не вспоминать вовсе: похороны, загробный мир, молитва. Его образ в глазах людей окутывало что-то старое, ветхое, вроде паутины. Произносилось его имя — и сразу вспоминали люди смерть какого-нибудь близкого человека или молитву на заре в зимнюю пору: холодной водой ноги омывать, из теплой постели на мороз выскакивать, тащиться в мутной предрассветной тьме в мечеть. Бр-р! Ну ладно, если бы ты в эту самую мечеть действительно молиться ходил, тогда бы еще ничего. А если ты, скажем, — Махджуб, Абдель-Хафиз, Ахмед Исмаил, Ат-Тахир ар-Равваси или Хамад Вад ар-Раис — из числа «непокорных», которые не молятся, так ведь каждое утро смутное, тревожное чувство тебя охватывает — вроде как подглядел украдкой за женой соседской. Скажет тебе Махджуб, если спросишь его об имаме: «Тяжелый человек. С ним не потолкуешь». Это значит: не из их он круга, не пускался с ними в рассуждения. Не волновали его, как их, землепашцев, ни пора сева пше-ницы, ни способы орошения, ни удобрения, пи жатва или урожай. В арбузную пору ему безразлично было, удался урожай на поле Абдель-Хафиза или не вышел, крупные или мелкие арбузы у Вад ар-Раиса. И почем ардебб[15] фасоли на рынке. Упала ли цена на лук. И почему завязь на финиковых пальмах запаздывает. Избегал он всех этих дел по природе своей и презирал их — потому что не понимал ровным счетом ничего. А с другой стороны, занимали его такие вопросы, которыми в деревне интересовались очень немногие. Он следил за новостями по радио и по газетам, любил спорить, будет война или нет. Кто сильнее — русские или американцы. Что там Неру сказал, что — Тито. А люди-то в деревне заняты частностями жизни, не волнуют их общие проблемы. Вот так и образовалась меж ними пропасть. Но даже если и не любили его люди, нужду свою в нем признавали. Знания его, например, признавали — десять лет провел человек в аль-Азхаре[16]. Скажет кто-нибудь: «Имам без дела сидит» — и тут же добавит: «Но вот же, слава аллаху, язык у него речистый». Жег он им спины на проповедях, словно мстил за себя речами витиеватыми, клокочущими — о страшном суде да наказании, о рае и адском пламени, об ослушании аллаха и покаянии. Речи эти что яд в души вливались. Выйдет человек из мечети после пятничной молитвы с помутившимся взором — и чудится ему, будто жизнь остановилась. Смотрит он на свое поле, видит пальмы, всходы разные, деревья — и никакой отрады в душе не чувствует. А чувствует, что все вокруг и он сам — лишь спектакль, и вся его жизнь, с ее радостями и печалями, не что иное, как мост в загробный мир. Остановится человек на мгновение, спросит себя: а как же он приготовился для этого мира загробного? Но вот поди ж ты: частности сей жизни не преминут вновь забить ему голову. Быстро, быстрей, чем ожидалось, сгинет с глаз его прочь картина этого загробного мира, и все опять станет на место. Смотрит он на свое поле — и вновь ту самую древнюю радость чувствует, что силы ему для существования давала. Тем не менее большинство людей снова в мыслях к нему вернется, то же смутное противоречивое чувство в душе испытает. Возвращаются к нему люди за его го-лос — сильный и четкий на проповеди, нежный и мелодичный за чтением Корана, торжественный па молитве по умершим, решительный, проникающий в суть вещей на церемонии скрепления брака. И взгляд у него такой презрительный, надменный — словно бьет тебя, веру в себя отнимает. Не человек, а мавзолей с куполом на кладбище.
Вся деревня довольно четко разделилась на разные лагери и партии в отношении имама — по имени его никто не звал, словно он для них не человек, а учреждение. Лагерь, состоявший в большинстве своем из почтенных, степенных людей во главе с хаджи Ибрагимом, отцом Нуамы, питал к имаму благосклонность — правда, слегка окрашенную скептицизмом. Эти люди присутствовали на всех молитвах в мечети — по их лицам по крайней мере можно было видеть, что они понимают сказанное имамом. Каждую пятницу после молитвы они приглашали его на обед по очереди. В конце рамадана[17] они подносили ему на разговленье, дарили волчьи шкуры в праздник жертв, а если кто из них справлял к тому времени свадьбу сына или дочери, то давали ему положенное деньгами или что-нибудь из одежды, из обуви. Был, правда, в этой группе стариков исключением один человек, лет семидесяти, по имени Ибрагим Од-Таха — не молился, не постился, пожертвований не делал и вообще не признавал имама. Другая партия — в основном молодежь не старше двадцати — ненавидела имама лютой ненавистью. Кто еще в учениках ходил, кто к отъезжавшим да опять вернувшимся в деревню, к повидавшим мир принадлежал, а кто просто ощущал в своей крови самое горячее биение жизни и не переносил человека, постоянно твердившего людям о смерти. Это все или сорвиголовы были, что вино тайком потягивали да по ночам в блудный оазис на окраине селения наведывались, или люди ученые, которые читали или слышали о диалектическом материализме. И бунтари там были, и лентяи, кому на заре в зимнюю стужу совершать омовение не хочется. Самое удивительное, что верховодил всей этой братией Ибрагим Од-Таха — человек, которому за семьдесят перевалило, а он все стихи сочинял!
