Юрий Буйда - Все проплывающие
– Ну что вы… А хотите взглянуть на ее фото?
В спаленке за много лет почти ничего не изменилось. Рядом с овальным зеркалом, на обороте которого было написано: «De corde exeunt cogitationis malae», висела увеличенная фотография юной красавицы в белой шляпке, в белом воздушном платье… Она смотрела в объектив, опершись руками о парапет, отделявший ее от пляжа, от взволнованного и ярко освещенного солнцем моря. Женщина, небо, море – все-все-все было напоено, перенасыщено светом.
– Мне было три года, когда она отпросилась у бабушки на несколько дней съездить к морю, – сказала Маша. – Это ведь недалеко. На обороте фотографии дата и даже час с минутами. Пятнадцать тридцать. А в шестнадцать… то есть в четыре вечера она покончила с собой…
Они помолчали.
– Я жила с бабушкой. Она умерла в прошлом году. А вы…
– Через два дня я уехал, – глухо ответил он. – Не понимаю – почему и зачем. Как-то так случилось… У меня ведь не было никого, ни родных, ни близких, и надо было остаться с Машей, но почему-то мы оба были твердо уверены в том, что мне нужно уезжать. Вместе ходили на станцию, купили билет до Москвы… В день отъезда она и дала мне этот ключ. Даже и мысли не возникало… А теперь вот – ты, а мне опять уезжать… Извини. Я не хотел, чтобы тебе было… неприятно или больно…
– Нет-нет, ничего… Вы женаты?
– Был. Но мы давно разошлись. Да и не в этом дело… то есть я должен уехать совсем по другой причине…
Они вернулись в кухоньку, где и просидели до утра.
– Странно, что я приехал, извини. – Он встал. – Странно и, наверное, ужасно глупо.
– Странно – да, – кивнула она, – но почему же глупо? Вам плохо?
– Это скоро пройдет. Что ты, только не провожай меня!
– Ключ вы все же возьмите, Дмитрий Алексеевич. Просто на память.
Они попрощались, и он торопливо зашагал через двор к улице, ведущей к вокзалу. Только сейчас Маша заметила, что он налегке, без чемодана или хотя бы портфельчика, и это почему-то встревожило ее. Но тревога погасла, как только он скрылся за поворотом, за деревьями.
Едва различая дорогу, он торопливо спустился к реке и с маху сел в мокрую от росы траву. Сунул руку в карман за платком – пальцы коснулись ключа. Господи, ну зачем он приехал! Ключ – выбросить в реку. Немедленно. Он вытер лоб, перевел дыхание. Нет-нет, ключ в реку – это избыток пафоса, слишком много символики: ключ, река… Но зачем он приехал? Приперся за тридевять земель. Ведь все равно жизнь не изменить: рак, смертный приговор, не подлежащий обжалованию… еще одна встреча в бесконечной череде встреч… Убедиться в том, в чем и без того был всегда убежден? Пережить – а это и вовсе невозможно, нет! – те дни и ночи? Увидеть девочку, которая никогда не будет его дочерью? Узнать о самоубийстве Маши-старшей – и не испытать чувства вины? Может быть, она и не винила его ни в чем? Скорее всего – не винила. Мертвые никогда никого не винят. Неужели судьба сводится только к вопросам? Зачем? Или – почему? Или – Бог? И неужели жизнь – не смерть, нет! – это лишь путь к ответу, лежащему за пределами жизни и смерти и недостижимому, как рай или даже ад?
Снова, в который уж раз, прозвенели часы. Еще один час прошел, минул, канул.
У него никогда не было своего дома. Того, что он хотел бы и мог назвать своим домом. Всюду он чувствовал себя постояльцем – там ли, здесь ли, с той ли женщиной, с этой… И всякий раз, задумываясь об этом мучительном своем состоянии бездомности, он вспоминал о ключе, подаренном Машей. Быть может, он совершил чудовищную ошибку, оставив ее – оставив дом, который мог бы назвать своим?
Его младшая сестра, жившая в Югославии с мужем-сербом, пригласила Дмитрия Алексеевича в гости, и он, невзирая на болезнь (Когда еще удастся свидеться? Да никогда!), отправился в Белград, а оттуда далеко на юг, где его ждала Нина. Ее муж, встретивший Дмитрия Алексеевича в аэропорту, всю дорогу молчал. Лишь однажды он разлепил ссохшиеся губы, когда им часа полтора пришлось ждать, пропуская густую колонну людей и медленно ползущих грузовиков с домашним скарбом. «Война, – сказал серб. – Беженцы».
Они приехали в городок, который бомбила вражеская авиация, и на ночь глядя отправились пешком в деревню, где Нина с детьми пережидала невзгоды войны у родителей мужа. Их сопровождали двое парней в камуфляже, с автоматами. Дмитрий Алексеевич старался не отставать от хозяев, хотя и устал от бесконечного подъема по горной дороге. За поворотом они вдруг увидели яркий свет, падавший на дорогу из узкого дверного проема, висевшего между небом и землей.
«Церковь, – пояснил автоматчик, – храм ключей».
Сняв пилотки, они поднялись по вырубленным в скале ступеням и вошли в церковь. Это был очень старый, древний храм, небольшое помещение внутри горы, с алтарем и темными иконками, освещенными множеством больших и маленьких свечек. По стенам, на вбитых в камень гвоздях, висели сотни, если не тысячи ключей и ключиков, некоторые с бумажками.
Сербы объяснили, что проходящие мимо беженцы оставляют в этом храме, который открыт круглосуточно, ключи от брошенных домов. Кто навсегда, кто – в надежде на возвращение.
«Даже мусульмане оставляют здесь ключи, – сказал серб. – Иногда и туристы…»
Темноликий Господь сурово взирал на мужчин.
Дмитрий Алексеевич стал перебирать бумажки: Приштина, Крагуевац, Пале, Тузла, Сараево, Печ… Грозный, Степанакерт, Душанбе… Данциг, Теплиц, Кольмар, Кабул, Велау…
Он снял с шеи ключ, который всю жизнь носил на цепочке. Заколебался. Сербы терпеливо ждали, поглядывая на русского гостя. Вот его дом. Дом беженцев, дом эмигрантов всех времен и народов, их единственный, хотя и не последний приют. Этот вырубленный в скале храм, где Иисус Христос является главным хранителем ключей и надежд всего беглого, бездомного человечества, мечтающего хоть перед смертью, нет, хотя бы после смерти вернуться в Дом Отца Своего – в единственный дом, которого не коснулся огонь смерти…
Пол под ногами несильно задрожал – мимо по дороге шли танки, – и один из висевших на стене ключей упал. Дмитрий Алексеевич оглянулся – сербы были заняты тихим разговором. Поднял чужой ключ с бумажкой и повесил на место. «Пошли, – сказал серб, – надо торопиться».
Сунув свой ключ в карман, Дмитрий Алексеевич поспешил за мужчинами. Именно там и тогда, в ту ночь, он и решил вернуться в городок, к Маше. И ожидания его не были обмануты: он встретился с Машей. Навсегда.
Взошедшее над деревьями солнце ярко осветило реку и берег. Дмитрий Алексеевич вдруг ощутил режущую боль в сердце, и тотчас все погасло. Случилось, и уже не впервой, то, чего он боялся: отказало зрение. Он терпеливо ждал, когда перед глазами поплывут желтые пятна и, как это уже бывало, зрение постепенно вернется, – но так и не дождался. Подвал. Полная тьма. Как хорошо… Он снял с руки часы и швырнул вправо – туда, где река. Вынул ключ из кармана и, держа его перед собой, словно слепой в поисках двери, медленно пошел вдоль реки. Да, с усмешкой подумал он, наконец-то я сошел с ума: так легче встречать смерть. Ему даже удалось улыбнуться. Может быть, ему вновь удастся ошибиться дверью. В последний раз. Он не может не ошибиться. Уже – не может. Упал на колени, кое-как поднялся и шатко двинулся вперед. С ключом в правой руке и тенью впереди, которая густела, удлиняясь и ширясь, пока не поглотила человека, увидевшего напоследок лишь слабую искру – словно последний отблеск монетки, брошенной в реку, – в миг, навсегда смешавший все ключи, все замки, все сердца…
Гегель и Гоголь
Как оно и бывает нередко между соседями, Георгий Федорович Гегель недолюбливал Николая Михайловича Гоголя, который, в свою очередь и в силу бешеного своего норова, соседа ненавидел лютейшей ненавистью.
Основательный, крупный, флегматичный и упрямый, Гегель был учителем физики и математики в средней школе. Он выращивал цветы перед своим домом, а весною вдруг снимал с полки одну книжку за другой и углублялся в чтение лирической поэзии, но в сновидения свои никого не посвящал. Жил он одиноко в доме, где не было места не только пылинкам и соринкам, но и любому беспорядку. Из уважения к однофамильцу он осилил все его труды, но из чтения вынес только глухое чувство обиды на Абсолютный Дух, которому любая отдельная личность была лишь его служанкой.
По ночам, убедившись, что городок уснул, Георгий Федорович поднимался на крышу своего дома и долго-долго мочился во двор, и струя его была такой тугой и мощной, что при желании, ухватившись за нее, человек средней комплекции вполне мог взобраться на крышу.
Однажды школьники из озорства прибили гвоздями к полу его портфель. Убедившись в том, что любая попытка оторвать портфель от пола приведет к порче имущества и ехидному смеху школяров, Георгий Федорович спокойно проговорил: «Кто это сделал, пусть сам и вернет мне портфель в целости и сохранности» – и покинул класс.
