Александр Иличевский - Перс
— На Артеме не было музыкальной школы, но был музыкальный кружок при школе, где изучались основы национальных традиций. В нем мы с Илюхой и познакомились со Штейном, кумиром моей юности. Штейн часами в красном уголке подбирал на таре песни «Битлз», бредил мугамом, боготворил джазового пианиста Вагифа Мустафу-заде, сплавлявшего в своем творчестве национальные и всемирные традиции. На лекциях по музыкальному фольклору неистовствовал, то и дело сбиваясь на суфизм.
Штейн беззаветно любил мугам и мечтал привнести в мировую культуру весть об этой уникальной музыкальной традиции. На лекциях он декламировал стихи Хлебникова, говорил о суфийском мировидении этого поэта. Увлеченный идеей балабайлана — эзотерического языка боговдохновенной поэзии, он распевал Аттара и Газали, «Зазовь сипких тростников» и «Чарари! Чурари! Чурель! Чарель!», переплетая заумь с птичьим гомоном: «Ал-мулк лак, ал-амр лак, ал-хамд лак»…
Однажды я познакомил Штейна с Гаджи-дервиши, после чего мы оба стали приходить к нему на море. Штейн аккомпанировал на таре. О, как деде пел! Как мог в немощном старческом теле храниться такой молодой, полный силы голос!.. «Симург» — так Штейн высокопарно назвал наше трио. Я учился на кеманче — неловко, сбиваясь, но я старался. Штейн терпел, потому что это была его идея — увлечь меня. В конце зимы мы выступили с часовым концертом в школьном актовом зале. А в марте мы хоронили деде. Был шторм. На кладбище бились и скрипели калитки оград. Ветер валил с ног, слезы быстро высыхали. Я вышел с кладбища. И поддался ветру — подпрыгнул, распахнув куртку, как мы делали в детстве, и пролетел вперед три шага…
Штейн однажды принес на урок магнитофон. Он пошелестел пленкой, заправил в протяжный механизм, щелкнул тумблером. Сквозь шипение и цоканье шумов раздался тягучий крик, вдруг на излете обретший мелодическую окраску, просев и утолщившись, он закачался пульсацией, возрос биением, вновь сорвался на дискант, взмыл — и я услышал кульминацию «Баяты Шираза»… Пленка порвалась, затрепалась по бобинам. Штейн победно посмотрел на нас, каждому взглянул в глаза. Он сиял.
— Кто догадается, что мы сейчас слышали? — спросил он. Помолчав, судорожно вдохнул:
— Мы слышали сейчас пение клетки. Недавно ученые обнаружили, что оплодотворенная клетка издает акустические волны. Они сумели их записать. Мой друг привез эту пленку из Московского университета. С конференции.
В конце урока в доказательство Штейн поставил пластинку, щелкнула и зашуршала иголка, но я выбежал из класса, с горящим лицом.
— Мугам — это гимн любви и отваге человека перед Богом… — услышал я из-за дверей слова Штейна.
Была еще Гюнель, девочка, в которую я был влюблен, она была моим мугамом… Волейбольная площадка у самого моря. Школьный субботник. Я выкрасил белой эмалью стойки сетки, судейское сиденье. Белые вертикали с крючками, выгнутые перила, ступени, ослепительные горизонтали, скудная роскошь белого на голубом. На следующий день после уроков я попросил Гюнель пойти со мной к волейбольной площадке, я помог ей залезть на судейское кресло.
Полоса зеленого моря, клочья пены прибоя над разбитым штормами парапетом, белые дуги, уходящие в сгущающийся ультрамарин, и девочка с поднятыми локтями, сжимающая на затылке полощущиеся в ветре волосы, смущенная улыбка, взметнувшийся подол, босые лодочки ступней. Лунное солнце ее взгляда и сейчас озаряет меня мугамом. Баяты Шираз! Любовь моей жизни.
Осенью нарастал норд, бесновался, бежали низкие тучи, беременные снегопадом, и стойки, дуги пустого сиденья гудели, дрожали под шквалом; стальное море вспыхивало стадами бешеных бурунов.
2…12 апреля 1870 года из Лондона в Калькутту по телеграфу были передан текст гимна «Боже, храни королеву» и табель зарплаты телеграфистов. Линия Лондон — Берлин — Киев — Одесса — Керчь — Батуми — Тифлис — Тегеран — Карачи —
Калькутта пронзала Европу, преодолевала Кавказ, рассекала прикаспийские степи, всю Персию. Многотысячная цепочка телеграфных опор десятилетия была единственной магистралью, покрывающей данное трансконтинентальное протяжение. Успех передачи телеграфного сообщения зависел от состояния ретрансляторов и погоды, то есть температуры нагрева меди.
Велимир Хлебников, произведя разведку местности в южных пределах Баку, собирается идти в Калькутту по телеграфной линии — от столба к столбу. Он уже пробовал. Весь день шел от опоры к опоре вдоль моря, заглядываясь на хищных птиц, облюбовавших телеграфный насест. Ночью смотрел на звезды. Наконец надоело и вернулся с аробщиком, везшим на продажу медную утварь.
В это время в юго-восточной степной области Персии, расцвеченной алыми полями тюльпанов, одинокий всадник, замотанный платком по глаза, приблизился к одной из телеграфных опор. Вдали джейраны вспорхнули с колен, на бреющем перелетели к новой лежке. Немецкий разведчик Густав Васмус стреноживает коня, вынимает из сумки телеграфный аппарат и приготовленную шифровку, разматывает клеммы, забрасывает с нескольких попыток. Но что-то не клеится, и ему приходится взобраться по опоре. Последний участок оснащен препятствующими штырями и доставляет много хлопот. Васмус посматривает на часы, поджидая 13:17 — начало передачи по линии Берлин — Стамбул.
Набросав в записную книжку текст, Васмус дожидается своей очереди и с помощью стрелочного телеграфа, изобретения Сименса, проворно туда и сюда поворачивая диск, передает очередной запрос о помощи.
Сокол садится на провода, ничуть не опасаясь человека.
Англичане перехватывают эти сообщения, но не могут ни расшифровать, ни локализовать: степь необъятна, кони медленны.
Васмус аккуратно отсоединяет клеммы, сворачивает и оглядывается окрест. На горизонте появились две точки, в бинокль ясно: две кибитки кочевого племени. Что заставило людей сняться с тучного пастбища, искать другое?
Васмус кланяется соколу (перенятое у местных племен священное отношение к этой птице), поправляет пенсне, тщательно заматывается платком и пришпоривает коня, поднимает его в рысь.
Мятые лоскуты тюльпанов вылетают из-под копыт.
3Керри нравилось слушать мои рассказы про пение недр, про работу на Сан-Андреасе. Про то, как ложишься животом на закат — на залитую длинным солнцем горячую землю, прижимаясь щекой, слышишь запах, душный уютный запах праха, — и протяжный гул, пощелкивания, долгий выдох глубины. И как странно бывает в степи, как волнуешься, когда видишь вдруг одинокую фигуру на горизонте… И Керри рассказал:
«Когда я был в старших классах, мы с парнями ездили в Долину Смерти — тренироваться в переходах по пустыне. У нас была идея побить рекорд в скоростном пересечении Долины в июле. Ездили туда в мае и июне, чтобы акклиматизироваться перед переходом. И однажды в тех краях нарвались в предгорьях на военный патруль. Контрразведка вела наблюдение на подступах к полигону — вроде того, что в Лос-Аламосе, — ловила шпионов. К соревнованиям нас не допустили, потому что у нас не было спортивного руководителя. Но с тех пор образ разведчика, затерявшегося посреди чужбинной пустыни, стал для меня родным. Он где-то незримо ходит там, в просторе, мой друг-бедолага, наемник… История знает несколько примеров таких экстраординарных безумцев. Миклухо-Маклай, Семенов, оба Курца и мой кумир Густав Васмус. G.W. — немецкий консул-резидент, устроивший в 1915 году в Иране в тылу у англичан настоящий фейерверк. Уж на что я осторожен к немцам, но вот у кого в башке был истинно музыкальный ураган, так это у Васмуса. Ни Аравийский шейх из Вестминстера, ни Ким Филби не сгодились бы ему и в подметки. Ни тот, ни другой так и не отказались от себя — не растворились в разведывательной среде: первый — в загадочно первобытном Востоке, второй — ни в первобытном, но уже известном Востоке, ни в советской идее. При всех их выдающихся способностях к мимикрии внешности ли, языка или ментальности — их мозг в любое мгновение готов был выйти на прогулку по Пиккадилли. Васмус же был плохим разведчиком, ибо только плохой разведчик, как и плохой актер, не способен переменить кожу, отставить роль. Михаил Чехов до смерти испугался, когда на сцене в роли Генриха IV понял, что Михаила Чехова больше не существует, что теперь его тело и сознание есть тело и сознание основателя династии Ланкастеров и больше некуда ему отныне идти; что вне сцены — небытие. Смертельно потрясенный, обворованный ролью, лишенный ею личности, актер в припадке ужаса остановил спектакль. Васмус был мужествен, он не стал поднимать паники, он продолжил.
С началом войны Густав Васмус был вынужден прибегнуть к подпольной и затем диверсионной деятельности в южных областях Персии. Ему, обладателю чрезвычайных денежных средств, не составило труда возбудить возмущение племен, населявших ареал Персидского залива, чей берег с недавнего времени оказался занят английским десантом.
