KnigaRead.com/

Александр Иличевский - Перс

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Александр Иличевский, "Перс" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

«Красивые тела встречаются гораздо реже, чем красивые души. Не понимаю тех, кто пренебрегает реальным ради духовного. Как они называются? Как? Спиритуалисты?»

«Мир должен быть умнее Бога. Иначе Он хреновый Создатель».

Опьяненные друг другом, Керри и Гюзель вышагивают по Баку, смотрят на море. Ветер поднимает юбку, свет сквозь нее окрашивает чуть голубым ноги, родимое пятно — контур Цейлона — островок смуглости, тугая кожа, долгие бедра. Керри отвернулся и отвел за спину руку. Ее пальцы вплелись до хруста в его, откуда такая сила, он услышал, как губы, мягкие внимательные губы влажно дотронулись до его запястья.

7

Керри отпустил на аэродроме волосы. Гюзель его тщательно побрила — сама бритвой соскребла в ноль, намазала кусочком сливочного масла, протерла салфеткой.

Керри осмотрел себя по частям в осколок зеркала и обнаружил, что вид приобрел воинственный.

Керри был грубо удушаем страстью и ревностью. Вот почему прежде всего обучил Гюзель пользоваться мобильным телефоном. В целом она стремительно образовывалась, читала английские книжки, молила Керри забрать ее в Америку, и это было ему приятно: он мечтал, как построит в Калифорнии на утесе в Half Moon Bay дом, как будет с веранды наблюдать шторм или закат, но тут же мысль о Гюзель снова отравляла его сознание, так как он еще не был уверен, что Америка отменит его ревность: а что он будет делать, когда она станет кататься в город каждый вечер одна? Одна надежда, что ее уймет материнский инстинкт.

Керри контролирует каждый шаг ее в Баку, когда по субботам вынужден оставаться на аэродроме на приемке груза, он шлет ей эсэмэс или звонит, и по интонации — невинной или невнимательной (телефон держит в стороне от лица, совсем не слушая, говорит первые вспомнившиеся английские фразы или хныкает), а то вдруг задорной, или сладкой, шепчущей ему влажно в ухо, — он осушает или омывает свою душу, или на глазах у него появляется влага — от разъятости, удивления, которое разверзается внутри него до неба…

Ночью Керри выходит подальше в поле (он и не заметил, как перестал бояться проклятых пауков), встает на колени и, открыв горло Млечному Пути, глотая его вместе со слезами, шепчет сбивчивые слова удивления и благодарности. Скоро он засыпает с телефоном, зажатым в кулаке, на экране сквозь пальцы, вокруг кости подсвеченные кровавой полупрозрачностью, потихоньку гаснет и вдруг вспыхивает в темноте надпись: ILY IKY DM: «Я люблю тебя. Я целую тебя. Снись мне».

Глава двадцать седьмая

МУГАМ И ВАСМУС

1

Хашем рассказывает Керри, я сижу рядом и слушаю: — Я мечтал бежать за море, в Персию, на родину моего отца — Ахмеда Сагиди, убитого во время антишахской революции.

Я мечтал о Персии всегда, но чаще, когда смотрел на море. Небо над ним было полно моих грез, в нем произрастали сады, в нем деде Гаджи-дервиши сидел под хурмой на скамейке, гудела горлинка в кроне абрикоса. Пик ненависти к пустыне потряс меня во время выступления нашего хора перед начальством нефтедобывающего управления. Нас вывели на самый берег моря, поставили на дощатый помост, сооруженный на мокром песке. Я стоял в белой рубашке, за спиной набегали волны, бант моей соседки по строю щекотал мне шею, и я выводил вместе со всеми: «Высоко над страной реет наш алый стяг, слышит весь шар земной наш победный шаг…» — и припев относился ветром в морскую пустошь: «Чох кечиб элярдан бобалардан!»

Мне было десять лет, когда я впервые встретил этого старика. Он поразил меня своим лицом — строгим и кротким. Высокий, сильный, одет он был необычно — в черную затертую накидку, сандалии, на голове его терзался облезлый беличий треух.

«Это деде, — шепнула мать и потянула меня за рукав. — Даже летом он ходит в этой шапке, потому что он очень мудрый человек. Ты запомни: от солнца, как от стужи, надо кутаться».

Деде жил где-то на краю поселка, и я стал встречать его, только когда с возрастом радиус разрешенной зоны моих прогулок достиг берега моря.

Дело было в апреле, в горах, куда нас только что возили на экскурсию, цвел миндаль, на пригорке за пустырем, пришпиленным футбольными воротами, сидел этот старик. Близоруко жмурясь улыбкой, он общипывал свой треух. Ласточки вились с посвистом над его бритой головой, подхватывая клочки меха. Промахнувшись, ласточка заходила на второй-третий виток, чтобы, срезав овал неба, ринуться с этим клочком к косогору, осаждаемому морем; много раз я пытался вскарабкаться на него, чтобы подсмотреть жизнь птенцов.

Летом старик ночевал на пляже, спал на проломленном лежаке. Я сызмала занимался йогой и часто на рассвете выходил на берег моря.

В паузах между рыдающими колыханиями кеманчи он словно бы прислушивался к неслышному оркестру, звучавшему где-то вверху, в зените, но все еще внутри него, теперь прозрачного великана. Весь трепеща, с перевернутым ожиданием лицом, поглощенный неслышным ритмом, он ждал, когда вновь ему следует вступить в общий строй звуков. Лицо его дрожало, с отвисшей челюсти тянулась блестка слюны. Сначала я пугался, думал — со стариком припадок, но однажды я уловил этот ритм. Это был кипящий гимн. Старик только ждал, когда вновь сможет взойти в хор или плеснуть над кеманчой лохматым смычком. Я был единственным зрителем-слушателем Гаджи-дервиши. Исполняя мугам, старик становился безумен, ничего не видел вокруг, возносил закрытые глаза к небу. Однажды я подал голос: о чем ты поешь, дедушка? Старик смутился, прокашлялся, закурил.

— О любви, мальчик.

Старик ходил по подъездам поселковых многоквартирных домов, собирал корки хлебные, которые складывали в мешок, привязанный к перилам общего балкона у лестницы.

Я часто забредал на кладбище катеров и баркасов, ажурных от ржавчины, уставленных у берега гребенкой; ее взъерошивали зимние штормы. В трюмах катеров, в потемках, пронизанных солнечными спицами, изредка более рослая волна, накатившая в пролом, хлопала в пах, вскипала пенным роем. Среди клиньев песчаных наносов змеились и прыгали солнечные блики, головешки бычков рыскали и метались, ища выход. По колено в горячей воде, с обломком ножовочного полотна в пальцах я проникал в машинное отделение, где на ощупь среди руин гидравлических приводов и маслотоков можно было сыскать и срезать пучок медных трубок. Из этого стратегического сырья мастерились воздушные ружья, мы с Илюхой выводили зависимость их убойной силы (количество газетных листов навылет) от пропорции диаметров трубчатых колен.

Старик жил на одном из таких катеров. Прятался от зноя и непогоды в каюте, где лежаком служила ему снятая с петель дверь. Однажды я пробрался к его тайнику, над которым вился дымок костра — нескольких щепок хватало старику, чтобы вскипятить на очаге из дырявого ведра трехлитровый чайник… Старик лежал рядом с костерком, две серебряные монеты блестели на его веках. Пола ватного халата дымилась, казалось, он был мертв. Я испугался, хотел было рвануть вплавь, но выплеснул бидончик с бычками на старика: тот всполошился, монеты, как бельма, упали в прозревшую ладонь, с улыбкой оглядел себя: прожженный халат, стайка прыгающих по нему зевающих рыбок, всех собрал, выбросил за борт, налил мне чаю. Так мы и подружились.

Я устраивался с добычей у пригорка, прищуривался в неплотно сжатый кулак, чтобы присмотреться, как становится видна макушка срезанной горизонтом буровой вышки. Мне нравилось смотреть на мир, как из глубины колодца, укромная углубленность взгляда помогала душе затаиться… Голос старика звучал из такого же колодца, неизмеримой глубины. «Чтобы построить минарет, нужно выкопать колодец и вывернуть его наизнанку» — так пел старик вчера, слова его никогда не повторялись.

Скоро я забросил «оружейное» дело. Случалось, я приходил к пригорку раньше и ждал, когда деде появится со стороны моря, то бодро вышагивая на пригорке, то спадая в низинку, плывя в длинном своем одеянии, с солдатским рюкзаком за плечом.

Я стал ему подражать; как еще было понять его непреклонность? Пыльной обезьянкой я подсаживался к деде, скрещивал руки, прикрывал глаза. Старик не прогонял меня. «Салам, мальчик, как живешь?»

Молодое от ясности лицо, карта морщин (складки оврагов, спадающих по склонам в ущелье, намытые сухими слезами) вокруг запавших глаз и сухого рта читалась легко. Озаренный кротостью, сухой, высокий. Усаживаясь, уменьшался под одеянием, как кузнечик, после прыжка сворачивавший слюдяные паруса, складной аршин ног. Скрещенные предплечья, ладони накрывают ключицы. Глаза смежаются, заключая в мозжечок солнце, открывая колодец голоса.

— На Артеме не было музыкальной школы, но был музыкальный кружок при школе, где изучались основы национальных традиций. В нем мы с Илюхой и познакомились со Штейном, кумиром моей юности. Штейн часами в красном уголке подбирал на таре песни «Битлз», бредил мугамом, боготворил джазового пианиста Вагифа Мустафу-заде, сплавлявшего в своем творчестве национальные и всемирные традиции. На лекциях по музыкальному фольклору неистовствовал, то и дело сбиваясь на суфизм.

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*