Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА
День заметно прибыл, кончилось то унылое, сонное время, когда идешь на работу – темно, возвращаешься – тоже темно. На улицах было людно, и даже подсохшая голая земля на бульварах и в скверах воспринималась как законная примета близкой весны. У входа в концертный зал толпился народ, лишние билеты спрашивали за квартал. Издалека была видна огромная афиша с именами певицы и виолончелиста. А ведь в самом деле – событие, подумал Заболоцкий. Не часто нас балуют такие знаменитости.
Жанна увидела его издалека и, просияв, замахала рукой. На ней было светлое пальто, вязаная шапочка и сапоги-чулки, последний крик моды, яркое и смуглое лицо ее не нуждалось в косметике, на нее оглядывались. Она взяла Заблоцкого под руку и повлекла ко входу, а он был смущен своим затрапезным пальтишком, туфлями со сбитыми каблуками и, особенно, тем обстоятельством, что идет под руку с чужой женой.
Раздевалась Жанна в туалете и вышла оттуда в длинном платье, опять-таки привлекая всеобщее внимание. Когда Заблоцкий сдал в гардероб пальто, она снова взяла его под руку, глянула умело подведенными глазами (на каблуках она была одного роста с ним) и засмеялась:
– Алька, у тебя вид, будто ты курицу украл.
– Ну, если курица – это ты…
Сиренево-лиловое платье подчеркивало нежную смуглость ее рук и высокой шеи, замысловатая прическа оттягивала назад голову и диктовала осанку, Заблоцкий косил в ее сторону глазом, и вот зеркало в конце фойе отразило их обоих в полный рост – молодую привлекательную женщину в полном блеске вечернего туалета и рядом невзрачную мужскую фигуру с пузырями на коленях (брюки так и не отгладились), в куцем пиджачишке. Теперь и Жанна убедилась, что они рядом не смотрятся, оставила, как видно, намерение погулять по кругу и покорно проследовала со своим кавалером в зрительный зал, благо дали второй звонок.
Заблоцкий медленно приходил в себя, вживался. Оркестр исполнял незнакомые вещи, лишенные четкого мелодического рисунка, и ему никак не удавалось настроиться, слушать оркестр, а не отдельные инструменты. Видно, попросту отвык, одичал – сто лет здесь не был. Он ни на минуту не забывал о Жанне, поглядывал в ее сторону, а она сидела смирная, отрешенная, внимательно слушала.
Под дружные рукоплескания вышел виолончелист. Густой, благородный голос родился из-под смычка, окреп и поплыл, клубясь, по залу, то наполняя его и мягко давя на барабанные перепонки, то истончаясь и обессиливая, как пересыхающий ручеек. «Прислушайся, – говорил голос, – прислушайся к себе и к миру, найди себя в этом мире, жизнь сложна, но не нужно отчаиваться, следуй за мной, это недалеко, следуй за мной, я укажу тебе выход, может быть, тебе снова удастся быть счастливым, все не так плохо, как тебе кажется, следуй за мной, и я научу тебя мудрости любви…»
Смолк волшебный голос, ударили аплодисменты. Встав со стула и отведя в сторону виолончель, музыкант склонил в поклоне голову – перед собой, влево, вправо. Простучали четкие каблучки ведущей, четкий голос объявил название вещи, и снова рванулись из-под смычка наполненные звуки…
В антракте Жанна стоически осталась сидеть в зале, а Заблоцкий сбегал в курилку, торопливо сделал несколько затяжек и вернулся. На лице Жанны было выражение терпения и скуки.
– Ценю твою жертву, – сказал он. – В следующий раз пригласишь кого-нибудь другого.
– В следующий раз ты будешь в черной тройке и лакированных туфлях.
– И при бабочке?
– Обязательно. Бабочка белая, с черным крупным горошком.
– Усек. Срочно дай мне адрес хорошего мужского портного.
– Лучше – записку в костюмерную драмтеатра…
Жанна посмеивалась, и непонятно было шутит она или говорит всерьез. Заблоцкий решил переменить тему.
– Знаешь, я в общем-то виолончель впервые слышу, и вещи незнакомые, но играет он здорово. Это даже мне, дилетанту, понятно.
– У меня все это записано на «стерео», в его же исполнении. Там он лучше играет, чище.
– Ты такие тонкости замечаешь…
– Алик, у меня же музыкальное образование все-таки. Забыл?
– Вспоминаю теперь. Ты, кажется, музыковед?
– Нет, всего лишь преподаватель. Преподаю фортепьяно в детской музыкальной школе.
Жанне эта профессия подходила. Ее легко можно было представить рядом с учеником за пианино или у классной доски с нотным станом, или поющей с учениками сольфеджио. А вот за микроскопом, скажем, или в кабине вагоновожатого, или в спецовке маляра… Зою Ивановну он мог бы маляром представить. Но и в роли учительницы она смотрелась бы, только не музыки а ботаники или географии. Роль врача бы ей тоже подошла… Но что за странные ассоциации, однако.
Второе отделение началось сразу с выступления певицы. Рослая, дородная, статная, очень русская, она вышла под рукоплескания, поклонилась в пояс, царственно и одновременно дружески протянула руку дирижеру, и он почтительно эту руку поцеловал. Зал стихал, успокаивался, готовился слушать. Дирижер взмахнул палочкой, и полилось с детства знакомое, родное, хотя и непривычное в богатой симфонической оркестровке. Отзвучал проигрыш, вступило меццо-сопрано:
Ах ты степь широ-о-о-ка-я, степь раздо-о-ольна-ая…
Какой голосище был у этой певицы! Привыкли мы к радиофицированным залам, к исполнителям шлягеров, держащим микрофон у самых губ, едва ли не во рту, и трудно воротиться сознанием к первозданной мощи и глубине натурального человеческого голоса, трудно поверить, что можно безо всяких технических средств, одним лишь незаметным усилием гортани и легких добиться такого звучания.
А песня только берет начало, доносится издалека, пока и не разобрать, кто поет, лишь видна на широкой светлой воде лодочка, и в ней кто-то словно бы платочком машет, и разносится над слепящей речной гладью протяжно и задушевно:
Ах ты, Волга-мату-у-ушка-а, Волга во-о-ольна-а-ая-я…
А голос, как тройка вороных, сдерживаемая до поры умелой и твердой рукой, или как могучий мотор, который и на малых-то оборотах легко, не меняя режима, ничуть не напрягаясь, берет крутые подъемы, а уж коли дать ему волю, так того и гляди, не оторвался бы от земли и не взмыл ввысь.
Ой-да не степно-о-ой оре-о-ол…
Случайно ли, или по тонкому и точному расчету, но песня эта, душа ее, звучала потом в романсах Чайковского и Глинки, в украинских народных песнях и современных балладах и даже в арии Кармен, которую певица исполнила под занавес и в которой дала, наконец, полную волю своему голосу, рожденному для народных гуляний на площадях…
– Странная вещь, – размягченно признался Заблоцкий, когда они вышли на воздух и, не сговариваясь свернули в сторону бульвара. – Вот я украинец, и народ свой люблю, и песни его, и в России пожил чуть-чуть, на Севере, в экспедиции, а русские протяжные не могу спокойно слушать, под настроение даже плакать хочется.
– Музыка… – ответила Жанна. Лицо ее в неярком свете уличных фонарей было умиротворенным.
Они шли рука об руку, как супруги или влюбленные, хотя не были ни теми, ни другими, но Заблоцкий не думал сейчас об этом несоответствии, мысли его парили в высоте и чистоте – как он раньше не удосужился пробить скорлупу своего мирка, наполненного подневольной работой и угрюмыми мыслями, и хотя бы на один вечер стряхнуть с себя бремя обыденности!
Они шли мимо парочек, в обнимку сидящих на скамейках, причем парочки эти, как видно, уважали суверенитет и чувства друг друга, потому что на занятые скамейки никто не смел подсесть. Жанна после концерта платье не подобрала, оно спускалось из-под пальто до самой земли, и парочки – Заблоцкий видел это боковым зрением – провожали их взглядами и небось завидовали: из театра идут или из ресторана… А Заблоцкий с удовольствием поменялся бы с любым из этих парней, чтоб сидеть сейчас на садовой скамейке с какой-нибудь девчонкой, пусть даже замухрышкой, но своей, а кому-нибудь чинно проходить мимо с чужой женой… Хотя с чего он взял, что на скамейке не может быть чьей-то жены?
А Жанна будто угадала его мысли:
– Нас, наверное, тоже принимают за влюбленных.
– Почему бы и нет? – засмеялся Заблоцкий и локтем прижал к себе ее руку. И вдруг ощутил ответное пожатие.
– С Коляшей переписываешься? – спросила Жанна.
– Нет. Не наладилась у нас переписка.
– И ничего о нем не знаешь?
– Назначение он получил в Донбасс, в Горловку, а где сейчас пребывает – понятия не имею. Тебе он тоже не писал?
– Как-то раз поздравил с Восьмым марта, и все.
Без обратного адреса…
В голосе ее прозвучала горечь, и Заблоцкий подумал, что в ту давнюю пору легкие со стороны отношения между ней и Коляшей, порядочным, в общем-то, ветрогоном, были для Жанны любовью, может быть, даже настоящей и первой. И то расположение, которое она теперь ему, Заблоцкому, оказывает, не что иное, как отсветы той любви.
Откуда-то донеслись сигналы точного времени – одиннадцать.
