Василий Аксенов - Кесарево свечение
Утренний диалог
По Патриаршим идет Булгаков и созерцает без ротозейства
Знакомых дам, чету бульдогов, Москвы прискорбное хозяйство.
Ему навстречу в берете, с тростью, с улыбочкой, но без жеманства
Идет глава большого треста, промышленник американский.
«Маэстро, вы сродни Декарту — в высоких сферах с утра парите.
Мы ж до утра играли в карты и назюзюкались „Маргариты“».
«Не соблазняйте, — с улыбкой волчьей сказал Булгаков. — Я вижу четко,
Какую участь вы навлечете, и вас я выведу в виде Черта.
Поймите, Генри, ведь не для оргий всю пятилетку кладем мы рельсы,
А чтобы кто-то из демиургов сюда приехал и разобрался».
Дулитл становится чуть посуше. «Давайте, Мишенька, сменим галсы,
А то, вон видите, идет старушка, несет подсолнечное масло».
Булгаков смотрит на взгляд пришельца. Ну что могу я ему ответить?
Им не понять нас, приезжим Штольцам, обломовщина им не светит.
«Для бочки дегтя не хватит меда, нет больше флангов у авангарда.
Мы собираемся в пирамиду, но рассыпаемся, как в бильярде».
«Смотрите, Миша, прелестный пёсик! Ах, не забыть: сегодня пленум!
Вопрос решающий для концессий там обсуждают. Привет Елене!»
Ты помнишь, товарищ?
Гражданская война, веселые дела.
За что воюешь ты, повстанец Самородов?
За то, чтобы братки взлетали, как Дедал,
Чтоб каждому братку сады Семирамиды!
С наганом на бедре и в шляпе belle epoche
Он гнал баржу в Дербент, агитстихи звенели.
Есть сладкий порошок, но нет, увы, сапог
Давай мне пулемет, отправимся в Энзели.
Тридцатые года. Распухшая щека.
Смердит Осовьяхим под гульфиком кумира.
Пора уже туда, где не найдет чека
Ни наших трубок дым, ни грезы Велимира.
Скучнейший большевизм. Наш карнавал иссяк.
За что ты воевал, повстанец малохольный?
За то, чтоб пошляки жевали свой кусок,
За индекс валовой, за пытки Мейерхольду?
VII
Лес молодой листвы,
Пристанищ голубиных,
Прародина лисы,
Продольные глубины.
Нырнуть в себя зовет,
Клубясь, зеленый хлопок.
Приветствуя совят,
Там пролетает хупу.
Несется бурундук,
Философ-буратино.
Столетье — ерунда!
В мгновенье все причины.
Могучий тихий стон
Над лесом возникает.
Проходит авион
На Даллас из Китая.
Малютки
Господь сидел, держа ошую
Малюток-ангелов состав.
Малютки, не крутите шеи!
Сказал он им, слегка привстав.
Сегодня вас держу ошую
Из всех бесчисленных князей,
Чтобы сказать: вас воплощаю
Я в человеческих друзей.
Ступайте к людям и смиряйте
Их неожиданный недуг.
Пусть станут все самаритяне,
Кто белорус, а кто индус.
И ангелы, забыв скрижали,
К Земле помчались с высоты,
Затявкали и завизжали,
И закрутились их хвосты.
Сюжет
Студентка стройная, с ослиным личиком
Воспоминания на диво живы —
С двумя упругими под майкой мячиками
Звалась на кампусе Лоло Бриджидой.
Походка лодочкой, а жест кошаческий,
А кудри черные, как волны ваксы.
Пока вы в сессиях своих ишачите,
Она скрывается в ночи Фэрфакса.
Ему за сорок, профессор лирики,
Атлет и сноб, женатый трижды.
Устав от чтения Рембо и Рильке.
Все чаще думает о снах Бриджиды.
Супруга мрачная, как Салтычиха,
Подозревает плейбоя в страсти
И обвиняет всю школу чохом
Как ненавистный источник стресса.
Лоло хохочет. Хохочет нервно.
И обращается к Казимиру:
Забудь про глупую супруге верность
Во имя прихоти, во имя моря!
Не в силах вынести таких уколов,
Он на квадратике парусины
Рисует пламенный треугольник
И исчезает в своей России.
Во ржи
Хвалу заморской медицине
Поют усталые уста.
Она вам даст гормон бесценный,
Ввинтит титановый сустав.
Успехи нашей медицины —
Цивилизации ядро.
Оливковые херувимы
Над бренной мистикой мудрят.
Быть может, путь от праха к духу
Осуществляет весь наш род,
Сквозь биогниль туда, где сухо,
И где цветет души наряд.
Ну а пока гудим, в чем дали,
Неимоверная братва,
В своих телесных причиндалах
Во ржи, поблизости, у рва.
Что за пытки? Рог бараний
С золотой виною.
Виноградник Гурджаани
Полнится войною.
Что за казни, Мнемозина?
Блюдо с потрохами.
Для расстрела две корзины
С грецкими грехами.
Wild turkey
Как эпизод картин Ван-Дейка,
Как призрак из забытых царств,
Слетает дикая индейка,
И в небе царствует Моцарт.
Она гуляет по газону,
Что так пленительно упруг,
И принимает круассаны
Из грешных человечьих рук.
Забыв про День Благодаренья,
Когда счастливый пилигрим
Жрал индюшатину с вареньем,
Она курлычет филигрань.
Как дама важного эскорта,
Она несет букет лица.
Так иногда приносят куры
Подобья райского яйца.
Но если кто-то возалкает
Ее на блюде, сбоку яме,
Она мгновенно улетает
В край недоступных Фудзиям.
Рэро
Вот бродячие грузины
Из ансамбля «Рэро».
Родина им пригрозила
Пытками, расстрелом.
Часть одиннадцатая. Пегас Пикассо
Отчего мне все-таки хочется написать что-то о Пикассо, то есть придумать что-то о нем? Вернее, прочувствовать всю эту пикассонию — всеми десятью пальцами по всем пикассам? Потому, быть может, что всякий, даже мимолетный, взгляд на него сродни мощному подъему коня Пегаса? Может быть, от того, что долгое всматривание в него, прогулка вдоль него с увеличительным стеклом в глазу сродни полной перезарядке твоего словесного аккумулятора? Вплоть до того, что к концу галереи появляется прежняя упругость в дряхлеющем заду.
Пиша и завершая этот «большой роман», я часто ловил себя на том, что как бы прогуливаюсь вдоль галереи Пикассо, ибо он принадлежит к первой дюжине вдохновителей прошедшего века, а быть может, и возглавляет ее. Быть может, и век-то начался за пару десятилетий до своего хронологического начала, когда в Малаге созрел и явился в мир кислорода увесистый плод пикассийского древа. Это был срок крутого демиургического замеса по всему миру; не обошел он стороной даже и обделенные солнцем плоскости и мокрые склоны российской земли. Возник последний аккорд Ренессанса, великая художественная утопия.
Заменив одно слово, я вспоминаю недавно усопшего друга: «Кесарический роман сочинял я понемногу, продвигаясь сквозь туман от пролога к эпилогу», хотя где тут у меня прологи, где эпилоги, быть может, и сам Прозрачный не разберет. Тем не менее время от времени делаю какие-то не очень вразумительные наброски о Пикассо.
Подходит срок, подступает хронология; 1900 год, пора начинать. Старательный студент, освоивший рисунок и композицию — в детстве, между прочим, лучше всего получались голуби; даже лучше, чем быки корриды, — а также живопись — большие и мелкие мазки, светотени на множестве портретов, в которых испанские мотивы естественно сливались с фламандскими, — теперь собирается в Париж.
Отъезд юнца из Барселоны
Благословила вся родня.
Вязаний красных и зеленых,
Орехов сладких и соленых,
Советов мудрых, глаз влюбленных
Поток не иссякал три дня.
Возьми с собой мешочек песо,
Припрячь его в родной тюфяк
И береги свой юный пенис,
Когда в отменнейших туфлях
И в новой шляпе по Монмартру
Один отправишься гулять:
Там дамочки в разгаре марта
Тебе покоя не сулят.
Никто из почтенного бюргерства не предполагал, что юнец собирается в дальний путь для того, чтобы взбаламутить не только Монмартр, но и всю округу, в которой давно уже процветал мирный импрессионизм. Не знал этого и он сам. Бешеный Дионис проснулся в нем, когда он в 1900 году увидел «Объятие на улице», а потом танцы в «Le Moulin de la Galette» — танго, в котором мужчины не снимают цилиндров, видимо, для того, чтобы до времени прикрыть дьявольские рожки, а красные рты женщин светятся в темноте, как вожделенные мишени.
