Андрей Волос - Победитель
Симонов выдохнул с такой силой, будто ему не хватало воздуха. Он переводил взгляд с одного на другого бойца. Физиономии у всех озадаченные, обескураженные. Стояла мертвая, до звона, тишина.
У самого Якова Федоровича стало такое потерянное лицо, что Плетнев не выдержал — с шумом вскочил и возмущенно выкрикнул:
— Да как же БТРы ворота снесут?! Я знаю эту улицу! Там не разгонишься! А ворота мощные!
— Представляться надо! — жестко прервал его Гусев. — И разрешения спрашивать! Или воспитание не позволяет?!
— Старший лейтенант Плетнев! Разрешите?.. Там перед воротами поворот под девяносто градусов! И как два танка подавить за воротами? Они же нас в муку сотрут! А тяжелые пулеметы на башнях у ворот? Три БТРа, вы сказали! А рядом Генштаб — там тоже полно гвардейцев! Вооруженные!..
Гусев недовольно фыркнул.
— Подумаешь, Генштаб! Ну и что? Не числом надо воевать, а умением! По-суворовски!
Иван Иванович посмотрел на Плетнева с отчетливо читавшимся презрением во взгляде. Потом сказал ядовито:
— Вам, товарищ старший лейтенант, никогда в голову не приходило, что пришло время выполнить свой воинский долг? Возможно, даже ценой жизни! А не придумывать трусливые отговорки! Садитесь! И помните: нет крепостей, которые не смогли бы взять большевики!
Плетнев сжал зубы так, что захрустела челюсть. И сел.
…Минут через десять совещание окончилось. Толпой вывалились из палатки. Небо затянули облака, немного потеплело.
Закурили.
— Нет, ну ты смотри, а! — пробурчал Голубков, сплевывая табачинку. — Карты приличной нет. По какой-то схемке размалевывают, бляха-муха… А туда же — ценою жизни!..
— Гвозди парни, — сказал Астафьев.
Аникин вздохнул.
— Это точно. С такими не поспоришь…
— Это не они гвозди, а мы, — возразил Зубов. — И заколотят нас по самую шляпку!
В сумерках ярко вспыхивали огоньки сигарет.
Зубов вдруг расхохотался.
— Ой, ну это точно про нас!.. Плывут, значит, Василь Иваныч с Петькой через Урал. По ним белые из пулемета шарашат! Василь Иваныч одной рукой загребает. Петька ему все: «Василь Иваныч, брось мешок!» А Чапаев в ответ: «Не могу, Петька, не могу! Там план взятия Парижа! Помогай, сукин сын!..»
Заинтересованно присунувшиеся бойцы начали посмеиваться.
— Ну и вот, — ликующе завершал Зубов. — В конце концов выбираются на берег. «Ну и какой там у тебя на хер план взятия Парижа?! Чуть из-за него обои не утопли!» Василь Иваныч развязывает мешок — там картошка. Достает одну, кладет перед собой и говорит: «Вот, Петька, допустим, это — Париж!..»
* * *У дальнего бруствера капонира стояли четыре раскладушки, стол и несколько стульев. Нахохлившись и кутаясь в шинели, на них сидели министры — Гулябзой, Сарвари, Ватанджар. Стуча зубами, они сопереживали тому, как Бабрак Кармаль наговаривает речь на магнитофон. Это было воззвание к народам Афганистана. Его должны пустить в эфир сразу после исполнения мелодии «Рага Мальхар», звучание которой традиционно означает, что к власти пришел новый лидер…
Бабрак ждал, когда специалист закончит возню с барахлящим магнитофоном, и его самого тоже немного поколачивало. Но не от холода, а как будто током. Это и был ток — один из тех мощных токов, что трепещущими голубыми лентами струились к нему из близкого будущего…
Голубые ленты — с чем их сравнить? разве только с орденскими?.. Будущее перестало быть отдаленным. Он мечтал о нем годы и годы!.. сколько бессонных ночей прошло в яростных сожалениях о том, что оно не идет в руки, не хочет приближаться! Что скудоумцы распыляют жар революции на пустяки!.. Что его взгляд, столь зорко и точно пронизывающий грядущее, остается непонятым!.. — и почему? Потому что тех, кто достиг власти, уже нельзя оторвать от нее! Власть застит им глаза! Лишает разума!.. Слепцы!..
И вдруг оно, будущее, одним прыжком подступило к самым глазам.
Ныне жизнь отделена от него всего лишь хрупким стеклом часов и минут — штурм Арка назначен!.. свержение Амина предопределено!..
Да уж, всякого заколотит…
Тем более что и лихорадка последних дней расшатала нервы. Переговоры с представителем КГБ в Праге велись давно — примерно с того августовского дня, когда он получил известие, что снят со всех постов — как партийных, так и правительственных. Он больше не был послом Афганистана — одним росчерком пера Амин сделал его частным лицом и предписал вернуться на Родину для, как выражался этот хищник, «нового назначения». Однако представитель КГБ в Праге отсоветовал ему это. Они часто встречались, толковали о том о сем… как бы о пустяках… Он и сам знал, что единственная должность, которая могла его ждать, — это должность одного из особо охраняемых заключенных тюрьмы Пули-Чархи. Или должность одного из трупов во рву, куда сваливали расстрелянных… Однако безделье томило. В Кабуле шла борьба — нет, война! война не на жизнь, а на смерть! — а он тут вынужден был неспешно расхаживать по бульварам, ловя на своем европеоидном, но очень смуглом лице недоуменные взгляды прохожих, есть кнедлики да запивать пивом, от чего рос живот и начиналась одышка!.. Когда пришла весть о смерти Тараки, разговоры с резидентом стали приобретать конкретные очертания… Честно сказать, старика все-таки немного жаль. Мог бы еще пожить… Хотя, конечно, толку от него никакого, одна суматоха. По большому счету, сам Тараки в этом не виноват… ни характер его, ни привычки, ни убеждения — ничто здесь не имело значения. Потому что политический деятель такого уровня, руководитель такого масштаба — скорее функция, нежели аргумент; скорее перо, чертящее линию на бумаге, нежели пальцы, которые его держат. Любой, кто рвется к власти даже с самыми добрыми намерениями, с желанием устроить мир лучше и справедливее, достигнув ее, обнаруживает, что, как бы ни стремился он к благу, любое его действие порождает зло. Сделав первый шаг, он вынужденно делает второй, чтобы исправить неожиданные последствия первого; потом третий, чтобы устранить вред, нанесенный вторым; потом четвертый!.. пятый!.. и все это похоже на пляску слепого в кольце огня или ядовитых змей — куда ни ступи, все плохо, все не так, все приводит к худшему!..
Да, Бабрак понимал это, но понимал смутно, несмотря на свой богатый опыт политики и борьбы. Это были неясные образы, брезжившие сквозь частокол прямых и резких политических намерений. Они тревожили душу, будто воспоминания прошлой жизни, бросали зыбкую тень на светлые перспективы деятельности, на будущие, ясно видимые победы и успехи; но никогда не облекались в точные вопросы и серьезные сомнения. Так — легкая рябь, трепетание ума и души… Может быть, срабатывал инстинкт самосохранения — ведь если он поймет это отчетливо, ему придется признать, что он тоже ничего не сможет сделать такого, что пойдет на благо людям; зачем же тогда власть? Получается, что она не нужна… следует отходить от дел, возвращаться к юридической деятельности… а еще лучше — уехать в деревню и пасти коз, и смотреть, как закат меняется рассветом, как вечный свет неба сначала рождает тени, а потом сам же рассеивает их… и вовсе не требуется участие человека, чтобы звезды загорались и гасли, трава всходила и сгорала… чтобы мир шел своим вечным путем… Возможно ли это? Увы, это невозможно!.. Сын генерала не станет пасти коз и баранов, если у него есть уверенность в том, что и как нужно переустроить, чтобы люди наконец-то обрели счастье!
