Мордехай Рихлер - Версия Барни
Перечитав сегодня утром этот рассказ и вспомнив любовь Буки Ужасного ко всякого рода жестоким проделкам, я долго думал, но… — нет, не нашел я в себе былой веры в то, что он и впрямь мог после нашей ссоры настолько разозлиться, чтобы из мести так меня подставить. И все же… все же… Вновь обратившись к дневнику Макайвера, в его записях за 22 сентября 1951 года читаю:
…Как-то раз я на ходу обмолвился:
— Бука, — говорю, — я смотрю, ты себе нового друга завел?
— Каждый Робинзон имеет право на собственного Пятницу, не правда ли?
Нет. Бука не говорил этого, — решил я, отправляясь на одну из бесцельных утренних прогулок. Это злобная выдумка, типичная для фербрехера Терри. Мы с Букой так тепло друг к другу относились! Я не был его лакеем. Мы были соратники, братья, сражались вместе против всего мира, что называется, спина к спине у мачты. Не может быть, чтобы я в этом ошибался. Чтобы Бука, даже в том одурманенном наркотиками виде, в котором он приехал ко мне на озеро, этот истинный талант, пусть загубленный, пусть растраченный невосполнимо, сбежал бы, исчез навсегда, только чтобы отомстить мне, — нет, это невозможно! Да ведь и в саморазрушении его виноваты скорее мы: молодые и глупые, мы льстили ему, курили ему фимиам как единственному из всей компании, кому суждено стать великим. Помогали ему сломаться и те издатели, что обхаживали его в Нью-Йорке, соблазняли чрезмерно щедрыми авансами, требуя от него роман, тогда как он-то знал, что написать крупную вещь никогда уже не сможет. Вот и решение загадки. Бука бежал от непосильной ноши возлагавшихся на него надежд, ушел в подполье, стал другим человеком, как тот Марголис. «Мир, мир, смятенный дух!»[363] Я простил тебя.
Я бродил, наверное, час, может, дольше и так ушел в себя, что не заметил, как забрел в неведомые места. Долго не мог понять, где я, пока не сориентировался по автовокзалу. Подошел. И — господи ты боже мой, кого я там увидел! Владычицу моих исчезнувших поллюций, миссис Огилви, чей кустик на лобке когда-то сверкал для меня жемчужными капельками. Прикинул — да, совпадает, ей лет восемьдесят. Узловатыми пальцами вцепилась в поручень своего ходунка, к которому дерзко прицеплен британский флаг. Сгорбленная. Высохшая. Глаза навыкате. Стоит среди других таких же, скандируя:
Раз и два, и два, и три,
Мы зачем сюда пришли?
Въезд для коляски!
Въезд для коляски!
Их там собралось что-нибудь человек тридцать пять, может, больше, почти все в инвалидных колясках. Словно ожившая картина Иеронима Босха. Или сцена из фильма Феллини. Кто без одной, кто без двух ног. Пережившие инсульт и полиомиелит с ногами бессильными и тонкими, как ручки грабель. Жертвы болезни Паркинсона и рассеянного склероза с дергающимися головами, со струйками слюны на подбородках. Я сбежал, подозвал такси.
— Куда, мистер?
— Отвезите меня… э… э…
— Ну, отвезу, понятное дело. Работа у меня такая. Но куда?
— …прямо.
— Может, в больницу?
— Нет.
— А куда?
— …в центр.
— Хорошо.
— …это улица, следующая после… ну, сами знаете… мне надо…
— Ну? Ну?
— …сразу, которая после гостиницы…
— Какой гостиницы?
— Ну той!
— Так. Везу вас в больницу.
— Нет… Знаете, где книжный магазин на углу?
— Если вы собираетесь блевать, то, ради Христа, не здесь. Скажите мне, и я встану к поребрику.
— Я не собираюсь блевать.
— Ну, и то слава богу. Все же есть у тучки светлая подкладка!
— …а там еще рядом место, куда приходят выпить, понимаете?
— Типа — бар, что ли?
— Конечно. Бар. Я ведь не совсем идиот, знаете ли.
— Сегодня мне должно повезти, — сказал водитель, прижимаясь к обочине. — У вас наверняка есть бумажник, а там наверняка карточка с вашим домашним адресом. И я вас туда отвезу.
— Я знаю, где я живу.
— Тогда скажите мне. И я никому ни звука.
— …я смогу дойти, там будет уже близко, если вы высадите меня на той улице, где в названии святой. Сен… сен… как же ее…
— У! Это хрен угадаешь. В Монреале половина улиц такие.
— …Катрин! Сен-Катрин! И на углу, пожалуйста.
— На котором углу?
Черт! Черт! Черт!
— …на том углу, что сразу после религиозной улицы…
— Религиозной улицы?
— Вот не рабби, не мулла… Католик.
— Кардинал?
— Епископ!
— А! Ну вы забавник! Вам надо угол Сен-Катрин и Кресент! Верно?
— Верно. Я иду в «Динкс».
Там Хьюз-Макнафтон уже ждал меня.
— Что с тобой, Барни?
— Барни, Барни. Сам знаю, что Барни. Не забыл еще свое имя.
— Да знаешь, конечно. Бетти, принеси ему кофе.
— Нет, виски!
— Это — обязательно. Но сначала кофе.
Сперва я подождал, когда моя рука перестанет дрожать; только потом стал пить кофе. Хьюз-Макнафтон поднес огонь к моей сигаре.
— Ну, тебе получше?
— Слушай, надо, чтобы ты выправил бумаги: хочу передать весь ворох моих пожитков по доверенности детям.
— Для этого тебе не нужен адвокат, это сделает простой нотариус. А что за спешка?
— Не важно.
— Слушай, расскажу тебе одну историю — она отчасти оправдает меня в роли advocatus diaboli. Я был тогда молодым, неопытным юристом, еще не разуверившимся в людях, и вот завелся у меня клиент, симпатичный такой старый еврей (пошив и торговля всякими шматас), который решил переписать свой процветающий бизнес на двух сыновей — ты понял: чтобы при вступлении в наследство пошлину не платить. Ну, сделал я это грязное дело. Выпили вместе шампанского — старик, два его сына и я. Когда следующим утром старикан пришел к себе на фабрику и сунулся в кабинет, там уже сидят два его сына. Говорят: всё, больше ты сюда не приходи. Взяли и выперли. Так что с подобными делами будь осторожен, Барни.
— Все это очень забавно, но мои дети не такие.
В том моем состоянии больше одной рюмки в меня не влезло. Все еще в растрепанных чувствах пошел домой пешком, беспокоясь о том, когда может бабахнуть следующий провал памяти, и думая о множестве незавершенных дел. Мириам, Мириам, как томится по тебе мое сердце! Дети мои, дети! Майк даже понятия не имеет, как сильно я его люблю. А этот брак Кейт! — надолго ли? И что будет с Савлом?
Когда Савлу было лет восемь или девять, не больше, я, бывало, гонял его наверх, в мою комнату принести свитер или сценарий. Двадцать минут — его нет, полчаса… а я-то знаю: он проходил мимо книжного шкафа, вынул книгу и валяется теперь где-нибудь на животе, читает. Когда Савл с головой был погружен в «Историю английских королей», однажды вечером он за ужином всех ошарашил. Жалуется: «Если бы папа был королем, то после его смерти Майк унаследовал бы трон и стал править империей, а мне бы только титул достался — герцога такого-эдакого!»
В возрасте всего десяти лет мой младший сын уже ухватил суть: мир, который ему достанется в наследство, несправедлив.
Ой-ёй-ёй, если бы я был ангелом Божьим, я бы пометил двери каждого из моих детей крестиком, чтобы мор и всякие там казни их миновали. Увы, не та квалификация. А когда мир был мой, когда у меня было время, я занимался ерундой. Сердился, ворчал. Поучал. И все запутал.
Черт! Черт! Черт!
После смерти жены Сэм Джонсон написал мистеру Томасу Уортону: «С той поры я самому себе кажусь оторванным от человечества; будто одинокий бродяга блуждаю в дебрях жизни — без цели, без твердой точки зрения; угрюмый наблюдатель мира, с которым едва ли чем-то связан».
Но моя жена не мертва, ее просто нет со мной. Она временно отсутствует. А мне нужно поговорить с ней. Она недалеко. Онтарио, Онтарио, а какой же город? Нет, не Оттава. В том городе есть гриль-бар «Принц Артур», помните? Вот и я помню. Я еще не совсем ку-ку. Помню даже, куда откидывают спагетти. В такую штуку, которая висит у меня на стенке кухонного шкафа. А еще есть Семь Гномов, но кому, к черту, нужны их имена? Лилиан Крафт не писала «Человека в рубашке от "Брукс Бразерс"». Или в костюме. Да какая разница? То была Мэри Маккарти. Я взял трубку, стал набирать номер… остановился… и злобно заорал. Не могу вспомнить номер Мириам!
Послесловие Майкла Панофски
24 сентября 1996 года в 10.28 утра землемер и двое лесорубов с бумажной фабрики «Драммондвиль палп энд пейпер» на поляне вблизи вершины горы Монгру наткнулись на разбросанные человеческие останки, как то: череп, фрагменты позвоночного столба, тазовые кости, бедренная кость, ребра (изломанные) и берцовые кости (также с повреждениями). Вызвали полицию, кости собрали и доставили судмедэксперту в больницу Нотр-Дам в Монреале. Доктор Роже Жиру заключил, что они принадлежат скелету человека европеоидного типа тридцати с чем-нибудь лет, который умер от неизвестной причины лет тридцать — сорок тому назад. Он предположил, что сломанные ребра, разрозненность частей позвоночника и повреждения берцовых костей связаны с тем, что неизвестный мужчина был жестоко избит тупым орудием или упал со значительной высоты. Но гораздо более вероятно, как он отметил, обратив внимание на следы зубов, что скелет просто погрызен койотами или другими животными, пытавшимися добраться до костного мозга. Статья об этом, напечатанная в «Газетт», привлекла внимание отставного следователя Шона О'Хирна. По его настоянию открыли старое дело, и из Нью-Йорка прилетел вызванный для осмотра черепа дантист. Сразу подтвердилось, что эти останки принадлежат Бернарду Московичу, исчезнувшему в этих местах 7 июня 1960 года. Интервью с радостным О'Хирном напечатали «Газетт» и «Пресс», кроме того, он появлялся в нескольких телешоу (так же, как и вторая жена моего отца, которая каждый раз держала на коленях фотографию мистера Московича в рамочке). «Он клялся мне в вечной любви», — утверждала она. Отчет о суде над моим отцом в Сен-Жероме печатали под заголовками вроде НЕУЖТО СПРАВЕДЛИВОСТЬ ТОРЖЕСТВУЕТ? и ВОПИЮЩИЕ КОСТИ. Защитник моего отца на процессе адвокат Джон Хьюз-Макнафтон, которого отыскали в «Динксе» (это бар на Кресент-стрит в Монреале), от одного репортера просто отмахнулся, сказав «Credo quia impossibile»[364], а второму, который пристал к нему с возобновленными обвинениями, бросил лишь: «Argumentum ex silentio»[365], после чего послал его подальше. Предприимчивый фотограф из таблоида «Алло, полиция!» ухитрился проникнуть в дом престарелых имени Царя Давида и сфотографировал моего отца в момент, когда Соланж кормит его с ложечки жареной говяжьей грудинкой. Я прилетел из Лондона, Кейт — из Торонто, а Савла привезла из Нью-Йорка на машине девица по имени Линда. Все мы встретились в коттедже у озера в Лаврентийских горах, где когда-то жили такой счастливой семьей. Трудно было заставить себя смириться с открытием, что отец лгал и все-таки был убийцей. Кейт, естественно, оспаривала неоспоримое.
