Сон № 9 - Митчелл Дэвид

– Миякэ! Миякэ, эй, болван! Да просыпайся же!

Надо мной парит перевернутое лицо господина Икэды, моего бывшего учителя физкультуры. Он размахивает недоеденным сэндвичем с тунцом и майонезом. Я раздраженно охаю и резко приподнимаюсь. Господин Икэда думает, что я просто еще не совсем проснулся. Мне нужно что-то вспомнить…

– Я видел тебя у причала, но потом сказал себе: «Нет, Миякэ в далеком Эдо!» Почему ты так быстро вернулся? Большой город оказался не по зубам, а?

Я что-то забываю. Что?

– Не совсем так. На самом деле я…

– Ах, быть молодым в Токио! Я бы тебе позавидовал, если бы сам этого не испытал. В Токио я провел лучшие годы своей жизни. С полпинка поступил в лучший спортивный университет – ну, ты о таком и не мечтал, – и к тому же в молодости умел отрываться по полной. Какие были деньки! А какие ночи! Милые дамы дали мне говорящее прозвище: Ас. Ас Икэда. А на своем первом преподавательском посту я собрал одну из лучших школьных футбольных команд в Японии. Мы попали бы на отборочные соревнования чемпионата страны, если бы не судья – дряхлый, слепой, хромоногий, продажный, слюнявый мешок дерьма. Мы с моими мальчиками – знаешь, как нас называли? Непобедимые! Не то что это сборище олухов. – Господин Икэда с отвращением машет рукой в сторону школьников в спортивных костюмах с надписью «Средняя школа Якусимы».

– У вас был товарищеский матч?

– Кагосимскому тренеру, этому глисту, жиреющему в чужих задницах, неведомо чувство товарищества. Во время тайфуна я молился, чтобы в его дом врезался грузовик с чем-нибудь огнеопасным.

– И какой был счет?

Господин Икэда болезненно морщится:

– «Кагосимские засранцы» – двадцать; «Якусимские олухи» – один.

Я не могу устоять перед соблазном повернуть нож в ране:

– Один гол? Еще не все потеряно.

– «Кагосимские засранцы» вкатили этот гол сами себе. – Господин Икэда обиженно отходит.

Видеофильм о национальном парке выключается – мы уже в зоне береговой трансляции Якусимы. Выглядываю в иллюминатор: остров выплывает из-за горизонта. Премьер-министр обещает, что под его руководством наша страна по качеству жизни превратится в сверхдержаву. Борзая хрустит арахисовой скорлупкой.

– Политикам и спортивным тренерам достает ума усвоить правила игры, но глупость заставляет их думать, будто игра имеет какое-то значение.

Я вспоминаю свой сон.

– Тебя мутит? – спрашивает Борзая. – Или это из-за твоего бывшего учителя физкультуры?

– Я… мне приснилось, что я – кто-то вроде Сандзо Хоси^[243], несу буддистские сутры из Индии. И мне было божественное откровение, как спасти человечество от самого себя.

– Предлагаю шесть процентов от продажи первых десяти тысяч экземпляров и девять процентов от каждых следующих десяти тысяч.

– Но я помню только одно слово.

– Какое же?

– «Свинка».

– В смысле?

– В смысле – болезнь, от которой распухает шея.

– Свинка… и что?

– Свинка… и ничего.

– Сделка отменяется. – Борзая трясет пакетом. – Я съел последний орех.

Якусима растет, стоит только отвернуться. Уезжать всегда странно, но возвращаться гораздо страннее. За восемь недель ничего не изменилось, но ничто уже не будет прежним. Мост через реку Камияки, жатый бархат гор, тюремно-серые откосы. Книга, которую читаешь, уже не та, которая еще не читана. Может, и девушка, с которой переспал, уже не та, с которой лег в постель. Вот и причал; с берега на борт бросают канаты, меня кто-то окликает, машет рукой. Это партнер дядюшки Асфальта по маджонгу и выпивке. Спускают сходни, я вливаюсь в толпу пассажиров. Мне нужно засвидетельствовать свое почтение главе семьи – дяде Патинко. Но цель моей поездки – засвидетельствовать свое почтение Андзю. У кассы, где продают билеты на паром, притормаживает фургон, и оптовый торговец, который ведет дела с дядей Апельсином, предлагает меня подвезти.

– Вы доедете до Анбо?

– Залезай.

Мы трогаемся.

– Теплый день, – говорю я.

– Скоро дождь пойдет, – отвечает он.

На Якусиме дождь – беспроигрышная тема. Торговец неразговорчив, поэтому и мне можно молчать, не опасаясь неловкости. Он кивает на мешок с апельсинами-понкан, главной статьей островного экспорта, самым вкусным фруктом в Японии, если не во всей Азии, – мол, угощайся. За свою жизнь на Якусиме я съел тысяч десять этих апельсинов. Разрежьте меня – хлынет апельсиновый сок. Рассматриваю подзабытые приметы родных мест. Ржавые бочки из-под горючего у туристических мотелей на склонах, крошечный полевой аэродром, умирающая лесопилка. Здесь, на юго-западе, деревья еще не сбросили потрепанные летние наряды. Мы обгоняем группу велосипедистов в облегающих трико, ярких, как тропические рыбки. Дорога взбрыкивает. Проезжаем по мосту, над водопадом, – и перед нами деревня Анбо.

Мошкара на кладбище сверлит и пилит вовсю. Деревья помешивают томящийся полдень. Древний рецепт октября. Участок семьи Миякэ, обнесенный оградой, один из самых ухоженных: бабушка приходит сюда каждое утро, наводит порядок, выдергивает сорняки, подметает, меняет полевые цветы на могилах. Кланяюсь перед главным серым надгробием и иду вдоль ограды к черному камню поменьше, для Андзю. На нем выбито ее посмертное имя, выбранное священником, но, по-моему, это просто еще один способ урвать побольше денег со скорбящих родственников. Моя сестра все еще Андзю Миякэ. Окропляю ее минеральной водой. Ставлю свой букет рядом с бабушкиным. Жаль, не знаю, как называются эти цветы. Гроздья белых звезд, розовые хвосты комет, подрагивающие шестнадцатые нотки алых ягод. Кладу ей подношение – шипучий леденец, разворачиваю еще один, себе. Потом зажигаю благовония.

– Это подарок от мамы, – объясняю я. – Куплен на ее деньги, в храме рядом с вокзалом в Миядзаки.

Достаю из рюкзака три плоских камня-голыша и складываю пирамидкой. Потом сажусь на ступеньку и прижимаю ухо к полированной грани надгробия, сильно-сильно, чтобы проверить, не слышно ли чего-нибудь. За краем земли мирно дышит море. Хочу поцеловать камень – и целую. Единственный свидетель этому – темная птица с розовыми глазами. Прислоняюсь к камню спиной и сижу, ни о чем не думая, а шипучий леденец тает во рту. Долговечно немногое. Горы, классические мелодии, настоящая дружба. С Мияноуры ползет туман, застилает солнце, превращает морскую синь в пивное сусло. Я принес с собой дневник нашего двоюродного деда, чтобы прочитать Андзю, потому что они оба покоятся на дне морском. Хотя, по-моему, Андзю все услышит, даже если я буду читать про себя – не важно, тут или в каком другом месте. Мне не нужно рассказывать ей, что случилось в Токио. То, что я здесь, важнее слов – для нее, для меня, для нас. Муравьи обнаруживают шипучий леденец Андзю.

– Эй, Андзю. Угадай, куда я сейчас пойду?

Давным-давно я шел по тропе через долину, нес приз лучшему игроку матча и пинал камушек. Тогда я был примерно на треть ниже ростом, чем сейчас. Мне чудится, что я вот-вот встречу здесь себя самого, одиннадцатилетнего. Тропу заполонили сорняки. Ни души вокруг. Соловей поет об ином мире, обезьяна вопит о бренном. Прохожу ворота-тори и каменных львов. Чтобы восстановить пропавшую голову бога, из Киото приезжал знаменитый резчик, и туристический центр напечатал в рекламных буклетах новый лик божества. Лес уже почти стер крутую тропку. С каждой зимой верующих становится все меньше. Значит, боги тоже умирают, совсем как поп-звезды и сестры. Висячий мост уже не кажется таким надежным, как прежде. Шаги звучат глухо, а не звонко, словно деревянный настил может рассыпаться в любой день. Река вздулась от ночного дождя. Больше половины рисовых полей заброшено. Крестьяне тоже умирают, а их сыновья зарабатывают деньги в Кагосиме, или в Китакюсю, или в Осаке. Террасам рисовых полей и ветхим амбарам позволено умереть своей смертью – тайфуны дешевле строителей. Теперь в долине хозяйничают насекомые. Пинаю камушки. На свесах крыши бабушкиного дома разрослись кусты. Смотрю на старое подворье, а туман сгущается в дождь. Бабушка – суровая женщина, но она любила Андзю, горячо, как умела. Когда отдаляешься от картины, видишь ее всю целиком. В худшем случае она накричит на меня и погонит вон из дома, но после событий последних семи недель меня это уже не пугает.