Баловни судьбы - Кристенсен Марта

— Никаких фокусов, чтоб все было тихо, — говорит он.

Легаши поворачиваются на каблуках и шлепают на другой конец площадки; Юнни смеется, Сири сует мне в рот сигарету, а Уно стоит с такой рожей, будто сейчас дунет за легашами и выложит им всю правду, но даже он понимает, что этот номер не пройдет, а уж на что он туп. Юнни, Сири, я и еще несколько ребят отходим в сторону садимся на траву. Сири смотрит на меня и говорит:

— Неужели оттого, что охота курить, надо бросаться людей?

— Он первый начал, — бурчу я.

Черт меня дернул, как в детском саду или вроде того, готов провалиться сквозь землю.

— Рейнерт у нас о’кей, — говорит Юнни, — только вспыльчив малость.

— Правильно, он у нас пай-мальчик, — подхватываю я.

На эстраде бит-группу уже сменила какая-то поющая дамочка. Она судорожно тискает и гладит микрофон, и у меня вдруг появляется чувство, что все потеряно, и мне становится так тошно, хоть вой.

А Сири, она только смеется своим коротким смешком, который кончается, еще не успев начаться, когда я беру ее руку в свои, будто микрофон, и начинаю передразнивать певичку. Она и не думает злиться, хотя я кривляюсь нарочно, чтобы довести ее. Ладно, говорю я про себя, ты не дура, только не думай, я тоже не лопух. И кривляюсь еще пуще, чтобы посмотреть, не появится ли в ее непроницаемом, как броня, смехе хоть маленькая трещинка. Но тут она все обрывает, говорит: «Привет, мальчики, до скорой встречи», — и исчезает. А я остаюсь с Юнни и другими ребятами, болтаю, паясничаю, из кожи вон лезу, а голову у меня ломит, словно там пустота, этакая ноющая пустота, уж и не знаю, как это объяснить.

Потом я увидел Сири уже зимой. Иногда мы встречаемся с Май-Бритт, иногда не встречаемся. С июня и почти до конца сентября мы тянем эту резину, но все идет у нас как-то наперекосяк. И не в том дело, что мы с ней очень разные. Я ведь еще и ревную ее, как последний дурак. И она это видит. Ее обижает, что я смеюсь над ее поп-фаворитами и прочей чушью, и она начинает играть на моей ревности, делая заходы на первого встречного. И не думай, что она крутит динамо; когда Май-Бритт под балдой, пусть хоть самую малость, ей уже море по колено. Плохо на нее это курево действует, не переносит она его, теряет над собой всякую власть, и к тому же ей хочется доказать мне, что она не какая-нибудь там Сюннове Сульбаккен или уж и не знаю, кто там еще. А ответственность за все это лежит вроде на мне, ведь это мы первые дали ей тогда покурить, и вообще; и я пытаюсь уговорить ее бросить это дело, а она только пуще упирается. Но в конце концов я сломался. Она как раз снюхалась с одним подонком, который перепродавал ребятам наркотики, этакий юркий типчик с бегающими глазками, монет у него всегда полно, и язык хорошо подвешен. Мы с Май-Бритт перед тем, как назло, поссорились, и я видел, что он кружит возле нее, выпустив когти, ну точь-в-точь коршун над добычей. Вот это меня и добило. Если она такая дура, думаю, что не соображает, чего ему нужно, тут ничем не поможешь. Я только подошел к ним и сказал, что мне надо с ней потолковать.

— Мне с тобой толковать не о чем, — говорит она.

— А мне есть, — говорю я и стою перед ними руки в боки.

После всяких там «тыр» и «пыр» она уступает. Я вываливаю ей все как есть: что он гангстер мелкого пошиба, перепродает наркотики и что ей лучше держаться подальше от таких типов, с ними беды не оберешься. Но Май-Бритт только вскидывает голову и говорит, ей уже осточертело, что я бегаю за ней, как нянька, она и сама знает, что ей делать. Так слово за слово мы опять сцепились, и меня охватывает черная тоска от этого повторения, оттого, что мы вечно возвращаемся к тому, с чего начали, что все идет по кругу. Под конец я просто смотрю на нее и говорю:

— О’кей, выбирай одно из двух: или мы вместе уходим отсюда и подводим черту под всеми обидами, которые причинили друг другу, или ты возвращаешься к этому подонку, и мы больше не видимся.

Она выбирает второе, это ясно, мы расходимся в разные стороны, злые как черти. То есть издали мы иногда, конечно, видим друг друга и все такое, даже так вежливо киваем друг другу, что куда там, — ведь надо показать, что мы взрослые люди, подумаешь, голова не отвалится. Но мы перестаем разговаривать друг с другом и общаемся теперь с разными ребятами. А хуже всего, что после любви к этой дуре я долгое время держусь от девчонок на пушечный выстрел, разве только иногда перебросишься парой слов, и то с опаской. Ведь я прекрасно вижу, что осталось от голубой мечты Май-Бритт, с которой она приехала в город. Как быстро полиняли эти мечты о городе и для Май-Бритт, и для ее сестры, и для ее родителей. Не к добру у Май-Бритт в уголках губ появились горькие жесткие складочки, и на сердце у меня скребут кошки. Теперь поздно локти кусать, думаю я, просто был как в тумане, вот и влип в эту историю.

Лето сменяется осенью, осень — зимой. Каждый день в семь утра мамаша отправляется на Бойню и возвращается вечером в половине пятого. Однажды она забыла дома приготовленные бутерброды. Я взял их и пошел к ней на работу. Бойня находится в Нижнем Фурусете, там работает двести или триста человек — и у Енса Эвенсена, и в Городском мясном центре, и на автокарах, которые разъезжают из морозильника в морозильник компании «Эстландске Фрюсериер». Большая часть рабочих, в том числе и мамаша, работала раньше на старой фабрике Эвенсена, находившейся позади Грёнландслейер; там у них еще были склады в больших старых желтых Мясных павильонах, но потом эти павильоны снесли. Теперь мамаша работает с десятью другими женщинами в цехе, где производится вакуумная упаковка и датировка колбасы, мясных паштетов и всякой всячины.

Первое, что я вижу, войдя туда, — это мамашину сумочку. И мамашину, и всех остальных работниц. Они сложены на особом стеллаже у стены вместе с газетами, иллюстрированными журналами, пакетами с бутербродами и прочей ерундой. Здесь, в жирных парах, проникающих из коптильни, среди обрезков упаковочного пластика и мясных отходов, для каждой сумки сделана своя ячейка. Женщины почему берут сюда свои личные вещи — да потому только, что начальство запирает гардероб в семь утра и не открывает его до половины четвертого, когда все кончают работу. Мамаша говорит, что начальство считает, будто это препятствует воровству, но, может, у них есть еще и другие причины, кто знает. Во всяком случае, сумки работниц рассованы по ячейкам, и все это очень смахивает на магазин дамских сумок или что-нибудь в этом роде, или даже скорей на рынок, где торгуют подержанными вещами. Пусть эти сумки не такие уж и подержанные, многие из них даже красивые и почти новые, но все равно шик с них как-то стерся, и это выдает, что владелица сумки работает не в конторе пароходства Сигвала Бергесена или в другой какой шикарной фирме на втором этаже «Континенталя». Многие сумки открыты, видно, что проворные пальцы шарили там в поисках пудреницы, мятных пастилок, сигарет или помады, когда поток продукции прервался на минуту или на две. Сумки как бы напоминают, что у всех этих женщин в белых халатах есть какая-то жизнь и за пределами фабрики. Но только, когда глядишь, как они работают, стремясь поспеть за машиной, в это трудно поверить. Хоть я и привык двигаться бесшумно и меня звали Кошачья Лапа, когда мы играли в индейцев, меня все-таки удивило, что они не заметили, как я вошел. Так старались не снизить темп работы.

Поэтому я стою и смотрю на них те несколько минут, что остаются до обеденного перерыва. Стою и смотрю на эти открытые сумки, в которых женщины прячут всякие таинственные штучки. Стою и смотрю на мамашиных товарок, на их проворные пальцы, которые спешат, словно за ними гонится сам черт, спешат побольше сделать до перерыва. Я смотрю на их спины, волосы, плечи и руки с напряженными мышцами, на округлые груди, скрытые белыми халатами. Одна девушка, по виду приезжая из Пакистана или еще откуда — я долго не могу отвести от нее глаз, — она такая стройная, видно, что ее еще не сломило, ее прямая спина так, кажется, и говорит: «Вы у меня дождетесь!» Мамашина спина уже так не выглядит. Правда, мамаша не выглядит и сломленной, но все-таки она чуть-чуть поддалась. Я думаю о ее руках, которые мыли и лечили меня, шлепали и подтирали и уж не знаю, что там еще; эти руки прикасались ко мне гораздо раньше, чем я себя помню: я смотрю, как быстро они движутся, словно это уже и не руки, а часть машины. Жутко смотреть, и в то же время я горжусь ее руками, которые могут и подтереть ребенку попку, и соперничать с машиной.