Бен Элтон - Два брата
— Если что, я снова врежу, — пожал плечами Стоун. — Такое у меня правило.
— Да, ты говориль. Ну лядно, ты в Англий, учишься. Что потом?
— Да в общем-то, и все.
— Нет, рассказивай.
— Ну, значит, какое-то время проваландался в универе. Мне делали кучу поблажек — мол, иностранец, надо обвыкнуться и все такое. Потом уже стали недоумевать, но тут началась война, и меня как враждебного чужака интернировали.
— Да? — удивилась Билли. — Еврея?
— Поди разберись, кто есть кто. Интернировали всех. Я не роптал. Англичан можно понять. В конце концов, я же не еврей. Я немец, прикативший под чужим именем. И я ни капли не сочувствовал всяким нытикам — ах, нас интернировали! Англичан-то и самих приперли к стенке.
— Но зато удалёсь слинять из университет?
— Нечаянная удача, — усмехнулся Стоун. — Но скоро нас выпустили, и я прямиком пошел в армию. Вот так получил британское гражданство. После Дюнкерка англичане были рады любой подмоге.
Билли вытряхнула бурый кетчуп на яйцо.
— Наверьное, тебе било одинок.
— Не то слово. Шибко одиноко. Но я не хотел заводить друзей… я вроде как…
— Упивалься этим?
Стоун рассмеялся, намазывая тост джемом «Голден Шред».
— Наверное, можно и так сказать.
— Да, у тебя бил веський повод, малиш. Не срявнить с другие. Из дома вести не получаль?
— Нет. Наверное, в начале войны можно было бы связаться через Швейцарию, но Пауль решил, что мы столько наврали — безопаснее держаться врозь. К тому же гестапо просматривало всю зарубежную корреспонденцию.
— А брят с тех пор стал ты? Отто Штенгель, випускник «Наполя»?
— Точно. Зильке привезла ему мои документы. Пауль отыскал умельца, заменившего фото. Ты не представляешь, сколько тогда ходило фальшивок. Многие хотели избавиться от клейма «Ю». В общем, все было просто. Все координаты и семейная история остались прежними. Я закончил «Напола», но еще не вступил в вермахт. Брат пошел вместо меня.
— А если б он встретиль твой знакомый?
— Пауль считал, это маловероятно. Я же три года жил в интернате. Многие мои однокашники были иногородние. Их призывали по месту жительства, почти все стали офицерами. В вермахте уже было свыше миллиона солдат, добавлялись миллионы новых. Брат решил, что его не засекут.
— Ню и ню! — Билли тихонько присвистнула. — Лихой парень, а?
— Да уж. Лихой.
— Его ждаля учеба в Англия, а он бабах — и в верьмахт! — поразилась Билли. — Все бросиль и пошель в немецкая армия. Еврей! Вы оба всем пожертвоваль. Господи, ваша Дагмар, наверьное, и впрямь била нечто!
— Да, Билл. Она была нечто.
— Либо вы — два полёумных влюбленных дюрака.
Какое-то время оба молча ели. Хлебной корочкой Билли ловко подтерла желток — хоть не мой тарелку.
— И теперь ты ее находить? — спросила Билли, проглотив последний кусок.
— Что?
— Дагмар. Брось, По… Отто. Я поняля, зачем ты в Берлин.
Взгляд Стоуна затуманился. Он чуть сморщился, словно от боли, и печально улыбнулся:
— Дагмар умерла, Билл. В войну погибла. В Берлине я с ней не увижусь.
Из нелюди в сверхчеловеки
Берлин, 1940 г.
— Штенгель! Шаг вперед!
Дюжина солдат в мышастой форме сидела на лавке. Капрал Штенгель встал и шагнул вперед.
— Родословную! — гавкнул штурмшарфюрер СС.
Пауль, ныне в форме армейского обер-ефрейтора, подал документ. Жизненно важный, подтверждавший арийскую чистоту трех поколений предков.
Фельдфебель изучил бумагу.
— Тебя зовут Отто Штенгель?
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
— Был усыновлен?
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
— Евреями?
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
Ответ четкий и громкий. Никакой слабости. После года в немецкой армии понимаешь, что здесь уважают только силу.
— А что кровная родня?
— Родители умерли. Дед с бабкой от меня отказались. Моей семьей были евреи, господин штурмшарфюрер!
Пауль спиной чувствовал удивленные взгляды прочих соискателей. В Главном управлении безопасности на Принц-Альбрехт-штрассе побывало много выходцев из еврейских семей, но еще никто из них не заявлял о желании вступить в войска СС.
— Эсэсовец, воспитанный евреями. — Фельдфебель подозрительно сощурился. — По-моему, такого еще не случалось.
— Мне было менее часа от роду, господин штурмшарфюрер! — отчеканил Пауль. — Я не виноват. В моих бумагах сказано, что потом я закончил «Напола».
Фельдфебель усмехнулся — забавная ситуация.
— Евреи тебя эксплуатировали? Пахал на них, как Золушка?
— Никак нет. И кровь мою никто не пил. По правде говоря, ко мне хорошо относились.
— Защищаешь? Обеляешь расовых врагов? Тех, кто тебя украл?
— Никак нет.
— А почему, собственно? Они же твоя семья. Сам говоришь — добрые.
— Потому что они — вонючие жиды и кровные враги отечества, господин штурмшарфюрер! Младенцем я этого не знал, но теперь знаю, ибо так говорит наш фюрер.
Эсэсовец вновь глянул бумаги:
— Ты служил в Польше?
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
— Поразвлекся?
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
Видимо, фельдфебеля развлекали зверства. Как и многих однополчан, с которыми прошлым сентябрем Пауль участвовал в Восточной операции. Парни «развлекались».
Внутренним взором Пауль вновь увидел восемь трупов на спешно возведенных виселицах. К ногам привязаны камни. Сине-зеленые лица. Распухшие языки — точно огромные багровые слизни, вылезшие из темных пещерок.
Казненные умирали около часа — чтобы палачи успели натешиться.
Как назывался поселок? Райгрод? Витослав? Бяловице? Продвигались так быстро, что названия не запоминались. Блицкриг, писали газеты. Молниеносная война.
Если не считать часа на умирание.
На пыльном пятачке, служившем поселковой площадью, играл эсэсовский оркестр. Пытки и хладнокровные убийства совершались под музыку. Гремели военные марши. Словно победоносная армия поднимала над деревней свой флаг, а не вздергивала корчившееся гражданское население. Гром музыки и рев грузовика, в котором ехал Пауль, заглушали отчаянные вопли изувеченных селян.
Но он все видел.
Рты женщин и детей распахнуты в беззвучном крике.
Точно немое кино, снятое в аду.
— Нет ничего слаще победы, а? — сказал эсэсовец.
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
Да уж. Невообразимая сладость победы, которая страшнее поражения. В точку.
— Разденься, — приказал фельдфебель.
