Захар Прилепин - Обитель
— Френкель, вас Эйхманис ищет, идите к нему в ложу, — и только после этого убрала руку.
Человек, которого искал Эйхманис, быстро поднялся, обернувшись, едва кивнул Гале, осмотрел Артёма — как раз в то мгновение, когда Галина рука сползала с его плеча, — руку эту заметил, но сделал вид, что ничего не видел, отвернулся в сторону и, прося прощения, двинулся к началу ряда.
Он был невысок и малоприметен, но что-то в его движениях, в его крепко сжатых, чуть влажных губах выдавало человека жуткой, упрямой воли.
— Нафталий Ароныч, — услышал Артём голос Эйхманиса, — иди сюда, надо быстро переговорить.
Френкель поднял голову, сдержанно улыбнулся и снова кивнул — но чуть иначе, на военный манер.
Одновременно с Френкелем вдоль первого ряда неспешно шёл Моисей Соломонович. Он давно уже высмотрел Артёма и с необычайной приветливостью махнул ему рукою. Здоровался он, впрочем, почти со всеми, на самые разные лады, словно его приветствия были сувенирами из лавки — и каждому доставался свой.
— «…Мара, Мара, что я буду делать, когда погонят на остров Соловки! Ты здесь будешь вдоволь наслаждаться, а я погибну, сгину от тоски…» — перездоровавшись вроде бы со всеми, красиво пропел Моисей Соломонович: Артём был почти уверен, что это сделано и для него тоже: показать, насколько соседствовавший с ним горемыка освоился теперь — может пропеть сомнительную песенку на глазах чекистов, и ничего ему не будет.
Френкель, увидел Артём, быстрым взглядом окинул Моисея Соломоновича, и во взгляде этом была неприязнь — но настолько мгновенная, что едва ли кто-то ещё заметил это.
Зал быстро собирался — рассчитан он был человек на пятьсот.
Артём случайно заметил усевшихся рядом Виоляра и его жену: сцепившись руками, они смотрели прямо перед собой, ничего, похоже, не видя и не слыша.
Все сидели вперемешку — красноармейцы и заключённые; самое высокое начальство, впрочем, располагалось в двух боковых ложах, а первые ряды были густо усеяны сотрудниками администрации и управленцами.
Из рот, что гоняли на общие работы, поблизости не было никого — зато через три места от Артёма трогал большим пальцем щёку Бурцев — «хорошо выбрит, нет?» — да и возле него, с обеих сторон, едва не в половину ряда, располагалась всякая, как Артём мысленно определил, погань из Информационно-следственного отдела.
«Наверное, Бурцев захочет понять, как я здесь оказался», — подумал Артём без особого удовольствия. Лучше бы Галя посадила его в самый дальний угол.
Галя могла бы усесться и на первый ряд, но оттуда, осенило Артёма, ей нельзя было бы видеть Эйхманиса.
И, может быть, его, Артёма.
Или ей хотелось видеть их обоих сразу.
Сам Артём разглядывал серый занавес с белой чайкой. В лагере всё было в этих чайках, он так давно с ними свыкся, что только когда занавес начали раздвигать, вспомнил: такая же чайка была символом Московского художественного театра.
Первые минуты действа он вообще не понимал, что происходит: Галя за плечом, Бурцев неподалёку, Эйхманис слева… Артём несколько раз скосился туда, в начальственную ложу, и увидел, что Френкель так и не ушёл — остался сидеть возле начлагеря. Как-то он видел этого Френкеля на построениях — обычный заключённый, чего он там расселся в ложе.
По сцене туда и сюда бегали заламывающие руки девушки, судя по всему, дочери купца — который сидел по центру и так раздражённо расчёсывал рукою бороду, что, казалось, она сейчас отвалится.
Тем более что в бороде был Шлабуковский, в обычное время её не носивший.
Голос, в отличие от бороды, у Шлабуковского оказался собственный, и непомерный: хватило б и на два зала — он даже шептал так, что было отчётливо слышно.
Другим удивлением Артёма было то, что сидевшие вокруг него, и особенно позади, не просто следили за действием, но всякую двусмысленную реплику воспринимали двояко.
— На что ты рассчитываешь, скажи на милость? — спросил купец у появившегося на сцене молодого человека.
Помимо четырёх дочерей, у купца оказалось ещё и два сына — первым предстал зрителям младший.
— Предоставьте мне свободу спать, гулять и есть, когда я хочу! — воскликнул сын, полуобернувшись к залу, и услышал в ответ хохот и одобряющий гул.
Артём чуть оглянулся — и сразу увидел Эйхманиса, который тоже смеялся и рукой указывал Френкелю на зал. Френкель почтительно склонил голову, но улыбки на его лице не было.
Бурцев, кстати, тоже не улыбался, но, похоже, внимательно изучал дочерей купца. Зал его бесил.
— Порядку не будет, — сказал Шлабуковский, выдержав нужную паузу, и Эйхманис снова улыбнулся, и на первых рядах кто-то захохотал.
Следом появилась мать, как водится в русской литературе, сердобольная и тихая, в меру сил пытающаяся защитить детей от злой судьбы и скорого на расправу отца.
— Все у нас тихие и смиренные, — со слезой в голосе шептала она одному из сыновей, делая широкий жест рукой, осеняя и зал тоже.
— При отце! — обрывал её сын и разве что не указывал на Эйхманиса. — А так за пазухой ножи у всех!
Зрители снова гудели, отчего-то довольные собой, лавки скрипели, царило замечательное оживление — словно все сидевшие в бывшем Поваренном корпусе бывшего монастыря собирались после занавеса сесть в трамвайчик, а то и на личный автомобиль, и отправиться куда захочется.
Эйхманису очевидным образом нравилось всё происходящее: он отвлекался от сцены, лишь когда зал особенно шумно отвечал репликам артистов.
— Имеет право! — кричал купец.
— Ваше право — палка о двух концах! — отвечал старший сын.
— Дрын! — крикнул кто-то ему в тон, и это было поводом для мгновенного веселья, которое, впрочем, затихало немедленно, потому что за реальными событиями пьесы никто не забывал следить, и сопереживание было явное, прочувствованное.
Сказать, что актёрская игра оказалась бесподобна, Артём не смог бы — но вне сомнения, это был настоящий театр, не любительский.
На реквизит Эйхманис явно не поскупился: мебель стояла купеческая, крепкая, шторы на окнах висели такие, что хоть платья из них шей, под конец открыли шампанское — так даже оно вспенилось, дало настоящий аромат.
Все доверились действу безоглядно.
В последней сцене купеческие дочери и старший сын с невестой, стоя спиной к зрителям, примкнули к несуществующим окнам, в ужасе глядя на только что застрелившегося отца — за сценой действительно прозвучал выстрел, похоже, из револьвера, — и, чтоб разглядеть то, чего в действительности за сценой не было, многие встали, особенно задние ряды… кто-то тем временем уже аплодировал, кто-то кричал «Браво!», дочери купца поспешили за кулисы, но тут же выбежали обратно, приведя за руки Шлабуковского — слава Богу, он был не убит, все были несказанно рады его видеть, и Эйхманис тоже. Только Виоляр, мало понимавший по-русски, смотрел на сцену удивлёнными глазами, так и не отпустив руку жены.
