Захар Прилепин - Обитель
Артём не выдержал и обернулся на Галю, словно бы имел ко всему происходившему отношение, она улыбалась и по-домашнему, как родной и любимый человек, моргнула ему сразу двумя глазами. Артём опешил, поспешил отвернуться и встретился взглядом с Афанасьевым — тот выглядывал из-за сцены, держа себя рукой за рыжий чуб, и, казалось, в глазах его было понимание — совершенно Артёму не нужное.
…Хотя, может, всё-таки показалось.
Когда уже все поднялись на выход, Афанасьев снова появился и крикнул:
— Тёма! Тёма, не уходи пока.
Артём, извиняясь и не глядя в лица идущих навстречу, двинулся к сцене, стараясь держаться подальше от ложи Эйхманиса.
Они шумно обнялись с Афанасьевым.
— Пойдём, я тебя познакомлю со Шлабуковским! — позвал он; Артём и не успел ничего ответить — разгорячённый и раскрасневшийся Афанасьев говорил без умолку. — Как он дал купца, ты видел? Я наблюдал за Эйхманисом — тот даже руки потирал, — и Афанасьев показывал как.
В этой гримёрке Горяинов уже бывал.
— Вот, это мой друг Артём, — представил Афанасьев, причём из-за плеча товарища Артём и видеть не мог, кому его представляют. — С Фёдором Ивановичем работает, — отчётливым шепотком добавил Афанасьев.
Артём наконец сделал шаг вбок — Шлабуковский беззвучно, чуть устало хохотнул: то есть поднял подбородок и открыл рот, трижды выдохнув.
Артём понял теперь, отчего тот так смеётся — без звука. С его-то голосом захохочешь — можно и посуду перебить.
— Да мы знакомы, — пояснил Артём.
— А, чёрт, — засмеялся Афанасьев, схватил себя за чуб и отвёл к столу, где щедро, на два блюда, были нарезаны колбаса и брынза, и хлеб лежал рядом, и кто-то уже нёс самовар, а Шлабуковскому откуда-то из-под полы подавали рюмку с чем-то зелёным.
— Это было прекрасно, восторг, — сказал Артём, улыбаясь.
— Ещё… — и Шлабуковский поднял два пальца, показывая кому-то, кто принёс ему рюмку.
Рюмки тут же появились, целая перезвончатая россыпь — у двух актёров, игравших сыновей, Афанасьева, Артёма, ещё кого-то.
Женщин не было — похоже, им предназначались другая гримёрка. Изредка доносились женские голоса.
— Идут, идут! — оповестил кто-то, стоявший у дверей.
Все разом опорожнили рюмки, стаканы и кружки — и побросали в ловко подставленную кошёлку.
Когда в гримёрку вошёл Эйхманис, кошёлка как раз задвигалась под стол.
За Эйхманисом втиснулись Френкель и Борис Лукьянович.
Артём уже было отвернулся в надежде, что удастся переползти в дальний угол и остаться незамеченным — на глаза попалась борода Шлабуковского, мелькнула шальная мысль её натянуть: хорош был бы он с чёрной бородой, да без волос… вдруг Артём увидел, как в проёме дверей показалась Галя, нарочито спокойная.
«К чёрту, — отчётливо подумал Артём. — К чёрту. Что ей надо?»
— А театр? — спрашивал Эйхманис Бориса Лукьяновича, продолжая только что начатый разговор. — Вы видели репертуар нашего театра? — Шлабуковский встрепенулся, но никто на него не обратил внимания. — Здесь половина постановок не могла бы идти на материке. А карикатуры видели в нашем журнале? А симфонический оркестр? — и Эйхманис усмехнулся. — Думаете, я не понимаю, что они дают Рахманинова? Ненавистника советской России и эмигранта? Тот же оркестр играет «Прощание с друзьями»: марш, который я знаю с юных лет, но назывался он тогда — «Двуглавый орёл»!
— Я слышал, — глухо отвечал Борис Лукьянович. — Я тоже знаю этот марш.
— Знаете такое выражение: «Иго моё благо»? — продолжал Эйхманис; Артём вдруг догадался, что начлагеря подшофе — он его уже заставал в таком состоянии. — Или как там ваш купец сейчас говорил? — обратился Эйхманис на этот раз к Шлабуковскому, и тот сразу привстал, пытаясь вспомнить и понять, какую из реплик имеют в виду, — «…а хочется мне прежде всего, — процитировал Эйхманис по памяти, — о душах ваших думать…»
— «…мне кажется, в них корысть да вражда», — закончил Шлабуковский.
— Так! — сказал Эйхманис и безо всякого перерыва, вполне приветливо поинтересовался: — Артём, как там обмундирование, получил?
— Получил, — ответил Артём, глядя на Эйхманиса глазами совершенно, как ему самому показалось, круглыми — от стыда и ужаса.
— Ну, садитесь, — обратился Эйхманис уже ко всем, тут же повернулся к Френкелю с тихим вопросом: — Принесли? — Френкель, в свою очередь, подал знак кому-то за Галиной спиной, и оттуда, через головы, поползли бутылки вина — две, три, четыре… — Празднуйте, — сказал Эйхманис широко разводя руки. — Спектакль был… — Артём почувствовал, что у всех, имеющих отношение к постановке, чуть-чуть приостановилось сердце, особенно у Шлабуковского, который, по-видимому, был ещё и режиссёром… — достойный нашего театра.
Больше ни слова не говоря, Эйхманис развернулся и медленно пошёл к выходу. Френкель шёл рядом, рукой отстраняя попавшихся на пути артистов.
Галя, видел Артём, будто нехотя пропустила Эйхманиса, не глядя на него и в то же время необъяснимо как обращённая именно к нему.
Эйхманис, чувствуя это, прошёл мимо Гали, как проходят мимо голой, без стекла, керосиновой лампы.
* * *Возвращались по кельям хорошие-прехорошие: Шлабуковский под руку с Тёмой, следом не в такт притоптывал Афанасьев, распевая с длинными то ли многозначительными, то ли просто пьяными перерывами:
— Рви, солдат… пи… ду… на час…ти!..особливо… чёрной… мас… ти!
Артёму казалось, что поэт смотрит ему прямо в затылок, когда поёт.
«…Неужели догадался? А как?»
— Смотрите, у Мезерницкого свет, — оповестил компанию Шлабуковский, указав тростью. — Сейчас мы к нему нагрянем! Афанасьев, не так ли? Артемий?
— Эх, мне же на смену, — только сейчас вспомнил Артём. — Мне же давно пора.
— Да ладно, подождёт ваша смена, — отмахнулся Шлабуковский. — Вы же при Эйхманисе работаете, Афанасьев сказал. А Эйхманис нам велел: «Празднуйте!» Это был, позвольте, приказ!
Странным образом Артём нашёл слова Шлабуковского убедительными.
«А что будет-то? — хорохорился он. — Кто с меня спросит? Учёные? Я их кроликам скормлю всех…»
Зато Афанасьев упёрся:
— Нет, нет, я туда не ходок.
— Послушайте! — сказал Шлабуковский, нависая над поэтом — он был на голову его выше и вообще статен, — вы туда не ходили оттого, что водились с одними урками и фактически лежали на дне среди раков и… пиявок. Но теперь — теперь вы приобщены к храму искусства и, можно сказать, имеете право — наверх…
— Я всегда имел право, — с неожиданным и грубоватым пафосом отвечал Афанасьев, — но туда мне не нужно.
