Уильям Стайрон - И поджег этот дом
Он опустил глаза и увидел, что ноги у него дрожат.
– Я буду сваливать, Мейсон, – сказал он, глядя на красивый профиль, спокойный, надменный, не потный, холеный, и под профилем – шарфик, девственный горошек. – Я решил, хватит с меня Самбуко, развяжусь с делишками в Трамонти и сваливаю. – От виски он стал наглым и добавил, не успев подумать: – Если бы ты ссудил мне тысчонок полтораста, я бы добрался до Парижа. Понимаешь, во Франции найду какую-нибудь работу и расплачусь с тобой, а кроме того…
– Сколько ты сейчас мне должен? (Голос требовательный, однако не сердитый.)
– У-у, не знаю, Мейсон. У меня где-то записано. Что-то около двухсот тысяч. Но я…
Мейсон опять перебил его – тоном еще дружелюбным, но твердым, если не сказать непреклонным:
– Не выдумывай, Кассий. На сто пятьдесят тысяч ты до Амальфи не доедешь. Не морочь себе голову деньгами. Сиди здесь, устроим цирк. – Он повернулся, подмигнул с чуть виноватым видом и добавил: – Я хочу сказать, веселую жизнь, кукленок, а не в том смысле, как ты думаешь. Повеселимся. Пикники в Позитано. Капри. Надо развлечься.
Несмотря на тошноту, усталость, дрожь в ногах, Касс опять беззвучно захихикал: Елки зеленые, цирк. (Вспомнил восхитительный crise[315] где-то в глубинах июня и тот щекотливый, трепетный момент их беседы, когда Мейсон, склоняя Касса к идее цирка, некоего кооперативного действа, застенчиво уведомил его, что участников будет четверо: Мейсон, титаническая, широкозадая Розмари, сам он и – абсурд, безумие! – Поппи; он вообразил свою праведную маленькую ирландочку в паре с Розмари – эта картина не столько ужаснула его, сколько озадачила и рассмешила, и он захохотал так оглушительно, что Мейсон тут же похоронил свой проект, хотя и надулся.) Хихиканье прекратилось так же неожиданно, как началось. Не дашь, значит. Тем больше оснований обчистить тебя по-тихому. Он опять искоса взглянул на Мейсона и безмолвно обратился к нему: «Если бы ты честно признался, что ты обыкновенный содомит, ты был бы мне гораздо симпатичней, дружок».
– Так что кончай эту ерунду, Кассий. Никуда ты не поедешь. Извини за трюизм, везде хорошо, где нас…
Со страшной скоростью, гудя шинами, они неслись по гребню на северо-запад над неохватной равниной. Касс остановил взгляд на колене Мейсона, хотел ему ответить, открыл рот, раздумал, рыгнул. И долгий миг, словно в нерешительном и слабом противостоянии вулкану, вид которого был бы невыносим для него, он припоминал дикое нагромождение происшествий и неудач, которые привели его к нынешнему дню, к этой поездке, этому ужасу и этой надежде: лицо Микеле в тот черный удушливый день, когда он посмотрел на него впервые (а день с самого начала пронизан был предчувствием беды, потому что вдали у берега строители шоссе рвали скалу, и гулкие раскаты взрывов, напоминавшие о войне и смерти, сопровождали их, Франческу и Касса, всю дорогу, пока они шли в деревню и девушка рассказывала о болезни отца – tisi, la morte bianca,[316] – куда уж, кажется, хуже, Diosa,[317] но, видно, Он задумал отомстить особо и к болезни добавил еще одно страшное несчастье: между тем мгновением, когда она услышала отчаянный, беспомощный крик отца, и тем, когда он ударился о землю, прошло не более десяти секунд, даже меньше, но они показались ей вечностью – на крыше коровника, наклонной и мокрой, его рукам не за что было ухватиться, и, когда он споткнулся и упал и какой-то миг лежал, раскинув руки и ноги, у самого гребня, она думала, что он в безопасности, но он начал медленно съезжать, ничком и ногами вперед, по глянцевому скату, не издавая ни звука и напрасно цепляясь за крышу руками, – съезжать и съезжать, скользить все быстрее к желобу, а потом его обмякшая фигура, выброшенная в пустоту, упала по дуге на землю, и нога переломилась при ударе, как лучина), тот душный день, когда, стоя рядом с Франческой, он впервые увидел больного Микеле – широкий лемех носа, впалые, иссеченные жестокими морщинами щеки, рот-прорезь, растянутый тенью улыбки, щербатые зубы и крапчатую полоску воспаленной, ярко-красной десны, – не тогда ли, не с той ли улыбки началось его пробуждение? Или позже, когда лихорадочно блестевшие глаза глянули на него из гамака в тени, мягко, вопросительно и даже удивленно, и голос прохрипел: «Американец, вы, наверное, очень богаты?» В слабом усталом голосе не было ни укора, ни возмущения, ни зависти; просто говорил человек, для которого американец и богатство нераздельны, как трава и зелень, как солнце и свет; слова эти Кассу случалось слышать, но не из такой бездны несчастья и мучений; его прошиб холодный пот и дурнота охватила, как липкие руки. Он видел, что этот человек не намного старше его. И может быть, тут началось его пробуждение. «Babbo![318] – сказала Франческа, почувствовав его растерянность. – Что ты говоришь!» По щекам Микеле текли ручейки пота, Франческа подошла и, ласково, вполголоса укоряя отца, стала вытирать ему лицо тряпкой. «Как не стыдно, что ты говоришь, Babbo!» Она гладила отца полбу, поправляла на нем грубую выношенную рубашку, убирала со лба пряди черных, мокрых от пота волос. С болью в груди, с небывало пронзительной жадной нежностью он наблюдал, как она ухаживает за больным, и красота девушки, одушевленная этой отчаянной тихой преданностью, стала еще ярче. Ангел, подумал он, ей-богу, ангел… А потом смущенно отвернулся и вошел в дом. Здесь, в полумраке, глаза его с трудом различили земляной пол, единственный убогий стол и в глубине – пустое коровье стойло с тонкой соломенной подстилкой; теплая, кислая вонь ударила в нос и воскресила вдруг какую-то таинственную, безымянную и, казалось, уже невосстановимую часть его прошлого. «Господи, – подумал он, – я же все это знаю как свои пять пальцев». В мучительной попытке высечь из памяти мгновение давно прошедшего времени, когда он почуял этот запах впервые, Касс сделал глубокий вдох, как бы наслаждаясь отвратительной кислой вонью, и, почти задохнувшись от нее, наполнив легкие гнилым, застойным воздухом, вдруг вспомнил: негры. Ну да, то же самое. Тот же запах был в доме черного издольщика в округе Сассекс, Виргиния. Запах несчастья. Потом он выдохнул и с тяжелым сердцем вышел на двор; красивая, обтрепанная Франческа стояла наклонившись над отцом, а теперь выпрямилась. Широкая беззубая улыбка смяла лицо Микеле, и бесцельным движением костлявой вялой руки он вспугнул стаю зеленых мух, которая вилась над ним. Минуту все молчали. Со стороны моря снова донесся грохот взрыва – он прилетел на тугой волне горячего воздуха, всколыхнувшей сосны, а потом рокот укатился в глубь долины, словно там, вдалеке, сталкивались бочки, сменился ворчанием, рассыпался в холмах на шепчущие отголоски и стих. «Festa?»[319] – спросил Микеле. Проваленная улыбка опять смяла его лицо, и в глотке зародился беспричинный, жуткий смешок, но вылился он не в смех, а в долгий, тяжкий приступ кашля, от которого его руки, плечи, тонкая шея задергались, как у марионетки, – таким долгим и таким громким был этот кашель, как будто хрупкое тело не освободиться пыталось от затора, удушья, а возносило грубую, лающую хвалу самому недугу, – и только тут, с запоздалым отчаянием, пробудившись наконец, Касс понял, что человек умирает. Он повернулся, закрыл глаза от солнца и подумал: «Я должен что-то сделать, и сделать быстро». Вспомнил женщин с хворостом и опять подумал: «Я тоже был бедным. Но ничего подобного не видел. Никогда».
«Почему не в больнице? – с яростью спросил он. – Почему валяется здесь?» Тут пришла Гита, жена и мать, – растрепанная, тоже чахоточная, воспаленная, как всегда на грани истерики, – а с ней приплелась зловещая старая карга с холмов, нагруженная амулетами, зельями, талисманами. «Спроси у Кальтрони! – завизжала Гита. – Спроси у доктора! Он говорит – бесполезно! Какая больница! Зачем ему больница, если это бесполезно! И нечем за нее платить!» (Все это перед орущими детьми, при Микеле, который лежал в гамаке с мечтательной улыбкой, под кудахтанье Маддалены, деревенской чародейки о трех зубах и с синими варикозными венами, которая вилась вокруг, размахивая амулетом, как кадилом.) «Он все равно умрет! – вопила Гита. – Спроси у доктора! Доктор тебе скажет!» А через несколько дней Касс в самом деле пошел к доктору, взобрался по темной лестнице, провонявшей рыбой, в кабинет-гнездо, и там, среди сорочьей коллекции хлама, среди ржавых зондов, щипцов и расширителей, уволенных по старости еще при лорде Листере, надутый, суетный, уклончивый Кальтрони, лучившийся таким невежеством, что оно словно окружало его буроватым ореолом, дожевывая кусок волокнистого сыра, изрек свой приговор. «Perché? – сказал он и растопырил толстые прокуренные пальцы. – Non c'è speranza. E assolutamente inutile.[320] – И помолчал, наслаждаясь сказанным. – Это так называемый общий туберкулез. Ни малейшей надежды». И Касс, чувствуя, как кровь возмущенно бьется в виски (потребность что-то сделать стала похожа на панику – неистовое желание вырваться из себя, подняться над собой прожгло, как пламя, и пьяные грезы, и апатию, и самокопание, и самоедство), громко и нетерпеливо возразил: «Что значит «ни малейшей надежды»? Я не врач – и то знаю! Я читаю газеты. Теперь от этого есть лекарство!» Тогда Кальтрони, чей розовый рот источал глупость, как илистую воду, закрыл глаза за стеклами пенсне и нелепо важным жестом, словно мудрец или священник, соединил кончики пальцев: «Vero.[321] Кажется, есть лекарство. Что-то наподобие пенициллина. Не припомню название. – Он открыл глаза. – По-моему, американского производства. Но в Италии это большая редкость. Мне лично не доводилось его применять, а вот в Риме… – Он сделал паузу. – В любом случае этому крестьянину оно не поможет, – покровительственное словечко campagnuolo[322] он произнес деликатно, словно название микроба, – болезнь зашла слишком далеко, а кроме того, он не в состоянии заплатить…» Касс уже вскочил, шагнул к двери, бросил через плечо: «Che shifo! Merda![323] Я бы тебе не доверил сделать аборт моей кошке!» И устыдился, еще не успев хлопнуть утлой дверью: весь грех доктора в том, что он родился на юге Италии и здесь – вялый и смирившийся с судьбой и даже в важности своей шарлатан – до конца дней будет прокалывать чирьи, смазывать вымя шелудивым коровам и прописывать бесполезные пилюли и примочки людям, которые платят ему – потому что больше нечем платить – козьим сыром.
