Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА
– Кому? Василию Петровичу? Ему я и половины не сделал.
– А Зое Ивановне?
– Там снимать еще месяца два. А потом печатать в четырех экземплярах, это тоже много времени займет.
Харитон Трофимович некоторое время обдумывал что-то, потом сказал:
– Конькову делайте, раз уже начали. В нерабочее время. Но больше никому, потому что этому конца не будет. Я на вас тоже виды имею.
Заблоцкий неопределенно кивнул – то ли принял к сведению, то ли выразил согласие.
– Кстати, как у вас с диссертацией?
Заблоцкий сказал, сколько замеров еще предстоит сделать, как он эти замеры собирается обработать, к каким результатам надеется прийти. Харитон Трофимович внимательно выслушал, спросил, поддерживает ли Заблоцкий связь со Львовым, своим научным руководителем.
– Пока не с чем к нему идти. Вот закончу замеры, тогда.
– Ну, хорошо. Если что-нибудь будет нужно, обращайтесь ко мне.
Перекуривая после, Заблоцкий раздумывал, какие еще виды имеет на него Харитон. Судя по многозначительности, с которой это было сказано, работа предстоит немалая. Но на какой черт мне это надо, думал Заблоцкий. Они что, в самом деле собираются из меня фотографа сделать? У меня с шефиней договоренность: закончу микрофото и до конца темы занимаюсь диссертейшн. Я на таких условиях и нанимался, могу напомнить, если потребуется.
Год назад Заблоцкий так все и выложил бы Ульяненко, но в последнее время жизнь научила его осмотрительности. Имеете на меня виды? Имейте, ради бога. А я буду ваши виды иметь в виду…
Странно и непонятно, но с тех пор, как Заблоцкий связался с микрофотографией, голова его была занята чем угодно, только не диссертейшн. Раньше стоило ему чем-то увлечься, и он уже не мог думать ни о чем другом. Так было, к примеру, в школе, в минералогическом кружке, когда он свихнулся на законах двойникования и все искал триаду в двойниковых сростках. Потом, уже в НСО, его обуревали различные идеи, касающиеся происхождения железистых кварцитов, – сейчас смешно вспомнить… Позже он все-таки вернулся к петрографии и кристаллооптике: хватило ума понять, что идеи идеями, а знание микроскопии – верный кусок хлеба при любом жизненном раскладе.
Так что же происходило с Заблоцким? Остыл он, что ли? Потерял интерес и готов был переключиться на другое? Он помнил, как грели его эти рудные зоны, связь оруденения с тектоникой, с магматизмом – короче говоря, все то, что он пытался сейчас увязать и объяснить. Может быть, неудачи последнего времени поохладили его пыл? Он давно взял за правило искать спасение от жизненных невзгод и неурядиц только в работе, но с таким же успехом можно было вкалывать землекопом или грузчиком. Последнее время он ловил себя на том, что придумывает любые поводы, лишь бы увильнуть от главного. Готово уже около трехсот замеров, можно было бы начать их обработку – вечерами дома все равно нечего делать, – но он никак не мог себя заставить. Находился десяток причин: то постирать рубаху и носовой платок, то сходить в магазин, то прибрать в комнате, а то Роза втягивала его в разговор, и он охотно ей поддавался…
У овражной бабуси был керогаз, пользоваться им Заблоцкий так толком и не научился, да и бабуся ворчала, что квартирант «палит карасин». А у Розы на кухне стояла четырехконфорная газовая плита, и Заблоцкий теперь по вечерам в столовую не ходил, а жарил картошку или варил вермишель, а то и кашу. Получалось дешево и сердито. Коронным его блюдом сделались макароны с тертым сыром.
Роза готовила от случая к случаю, стряпня ее также не отличалась разнообразием: чаще всего это была картошка с луком и консервированной говядиной, которую она ухитрялась где-то доставать, и восхитительный запах разогретой тушенки неизменно напоминал Заблоцкому обеды в маршрутах: костерок, комарики, в крышке от котелка разогревается мясо, в котелке греется вода для чая…
Похоже, что Роза действительно задалась целью влюбить в себя нового квартиранта. Началось с невинных пустячков – с полузастегнутого халатика, с брошенных на видном месте некоторых интимных предметов туалета, с долгих взглядов. Да вот беда – ни один из Розиных «параметров» не соответствовал представлениям Заблоцкого о женской привлекательности. Роза, однако же, была о своей внешности другого мнения, и в ее черных, близко поставленных глазах, обращенных на Заблоцкого, время от времени сквозили досада и недоумение.
На третий или четвертый вечер она вернулась домой поздно. Заблоцкий уже лежал в постели и читал. Через неплотно притворенную дверь он слышал, как она переодевалась, потом дробно постучала ногтями в его дверь и сразу же, не дожидаясь разрешения, вошла. Постояла на пороге, глядя на него затуманенным взором, и по-свойски уселась на постель, да не с краешку, а глубоко, привалившись спиной к его ногам. Заблоцкий ждал, что последует дальше. От Розы пахло вином.
– Алексей, вот вы скажите: любовь есть? – Тон запальчивый, вызывающий. – Настоящая любовь, как в книгах? Или это все выдумки? Вот бы с писателем познакомиться, спросить, как они пишут: так, как есть, или так, как хочется, чтоб было… Скажите, Алексей. Вот вы старше меня, больше видели… Мужчины вообще умеют любить или им от женщины только одно надо? Как это бывает на самом деле?
– Столько вопросов сразу… – начал Заблоцкий, но Роза не стала его слушать, ей самой все было известно. Может быть, она ждала, что Заблоцкий станет уверять ее в том, что любовь есть и даже с первого взгляда, а после подвинется к стенке, освобождая место?
Как бы там ни было, но между ними ничего не произошло ни в этот раз, ни после, и, когда стало ясно, что ничего и не может произойти, обоим сделалось легче, возникли непринужденность и простота. Но все это придет позже, и Заблоцкий тогда поймет, что Роза в первые дни попросту хотела заявить на него свои права, застолбить как бы. Наверное, для нее это был вопрос престижа, спортивный интерес, словно бы кто-то дал ей задание охмурить Заблоцкого в самый кратчайший срок. А вскоре о новом квартиранте пронюхали ее подруги, и началось паломничество.
Девицы эти были возраста от двадцати до двадцати пяти, одетые по моде и по моде накрашенные, и все у них на первый взгляд соответствовало кондиции. Но при более подробном знакомстве у каждой обнаруживался – то ли во внешности, то ли в характере – какой-то изъян. И ходят эти девочки друг с дружкой в кино и на вечера, и танцуют «шерочка с машерочкой», и копится у них в душе затаенная обида на мужскую половину, и на лице все чаще появляется выражение нацеленной озабоченности.
Приходили они вечером, по две, по три, усаживались на Розиной продавленной тахте, покрытой ковровой дорожкой с плешинами и сигаретными прожогами, курили, негромко о чем-то переговаривались и ждали. Если Заблоцкий долго не появлялся, Роза находила предлог, чтобы вызвать его из комнаты, и, когда он выходил, знакомила с подругами. Некоторые из них сразу же теряли к нему интерес и вскоре уходили, другие, напротив, тут же начинали завлекать. В конце концов все эти коленки, ножки и прочее начало действовать Заблоцкому на воображение, в душе его что-то растопилось и отмякло, и ему даже стали сниться эротические сны.
Однажды на улице он встретил школьного приятеля Пашку Овчинникова – розоволицего жизнерадостного крепыша. Пашка не стал допытываться у Заблоцкого подробностей его жизни, удовольствовался общими фразами, зато о себе рассказал с охотой и легкостью. Был женат, уже год, как разошелся, разменял квартиру, жене с ребенком – однокомнатную, ему – комнату, и хотя в квартире, где он теперь обитает, еще двое соседей, они люди лояльные и не мешают ему жить в свое удовольствие. Поставили лишь одно условие; чтобы женщины, которых он приводит, не пользовались ванной. И вообще надо на жизнь смотреть проще и искать в ней развлечения и удовольствия, потому что работа и обязанности нас сами ищут. У него, у Пашки, сейчас программа-минимум: познать (вместо этого глагола Пашка употребил другой) сто женщин – это в отместку жене. А потом он найдет невесту с квартирой и вступит с ней в брак.
«Сколько же тебе времени на все это потребуется?» – спросил Заблоцкий. «Года два», – ответил Пашка. «А не собьешься со счету?» – «У меня списочек…»
Ужасающий Пашкин цинизм вызвал у Заблоцкого чувство гадливости. Что-то, как видно, и на его лице отразилось, потому что Пашка вдруг пошел в наступление: конечно, многие семьи, на вид благополучные, сохраняются в основном ради детей, это благородно, слов нет, но чего стоит такое самопожертвование? Дети вырастут, наплевать им будет на родительские жертвы и на самих родителей, и все окажется впустую, потому что в таких семьях и дети, рано научившись маневрировать между отцом и матерью и использовать себе во благо их разногласия, становятся ловчилами и приспособленцами.
Родители же, изнуренные многолетней холодной войной друг с другом, наживают жестокие неврозы сердечно-сосудистые болезни, в итоге сокращают себе жизнь и остаток дней своих доживают инвалидами семейного фронта. Так не лучше ли вовремя расстаться?
