Айрис Мердок - Ученик философа
Чуть позже того часа, когда семейство Брайана Маккефри сидело за завтраком, Том, никогда не читавший «Эннистон газетт», паковал вещи для возвращения в Лондон. Он только что заглянул в Лифи Ридж, чтобы попросить Габриель по возможности вычистить и зашить платье Джуди Осмор, но никого не застал. Брайан ушел на работу, Адам в школу, а Габриель пошла по магазинам. Том немного поиграл с Зедом, потом оставил на кухне платье с запиской. Эмма уехал накануне, мучимый совестью и раскаянием. Том, также полный угрызений совести, пытался его подбодрить. Эмма молча принес Тому загубленное платье, и Том сказал, во-первых, что Джуди Осмор не такая, чтобы расстраиваться из-за подобных вещей, и, во-вторых, что он все равно отнесет платье Габриель, которая ужас как ловко выводит пятна и зашивает вещи. Эмма ушел безутешный. Тома вдруг охватило желание побежать за ним. Они, конечно, вспоминали о том катастрофическом вечере, но не обсуждали его. Том чувствовал и то, что Эмма был очень расстроен происшествием, и то, что он, Том, с виду как будто отнесся ко всему чересчур легко (поскольку отпустил шутку-другую). Строгий взгляд Эммы, казалось, обвинял Тома в легкомыслии. Несчастный Том думал, что он, похоже, недотягивает там, где дело касается Эммы, и в последнее время стал в глазах своего друга более обычной, менее выдающейся личностью. Том привык, чтобы его любили и ценили, и тут была задета его гордость. Он очень восхищался Эммой и считал, что важными качествами характера Эмма его превосходит. Поэтому Тома огорчало и расстраивало, что он мог упасть в глазах Эммы. Такое недостойное беспокойство не давало Тому завести разговор, который мог бы поправить дело. Тому и Эмме было неловко друг с другом, и Том, не в силах найти способ выразить свою привязанность, все чаще обнаруживал, что валяет дурака в присутствии все более молчаливого Эммы.
На протяжении этого невеселого воскресенья Том весьма часто думал и о Джордже. Все эти годы Джордж всегда в той или иной мере сохранял свое место в уме и сердце Тома. По временам, вот как сейчас, Том чувствовал, что непременно должен помочь Джорджу, словно сам Джордж усилием воли тянул его к себе. Но такой импульсивный, горячий контакт, какой представлял себе Том, ему никак не удавалось продумать в деталях. Когда Том вспоминал подробности недавней драмы, он видел один луч надежды. Джордж был побежден, причем с легкостью, насмешкой толпы. Это вряд ли могло создать прецедент, очень уж были необычны обстоятельства, но разве это не добрый знак? Том и Джордж предстали в комическом свете, что, в свою очередь, сулило прощение и перемену. «Может быть, мы все воспринимаем Джорджа слишком серьезно, — подумал Том, — Надо высмеять его из его нынешнего состояния, преследовать его смехом». И еще Том подумал: «Я пойду и повидаюсь с Джорджем, давно надо было это сделать, пойду в следующие выходные». Но до следующих выходных было еще далеко, и Тому еще нужно было преодолеть образ Джорджа, стоящего за окном рядом с Хэтти.
Думать о Хэтти было труднее всего и больнее всего. Том непрестанно повторял про себя: «Нужно бросить все это, оставить, ничего не делать, я ничего не могу сделать, я не понимаю, и лучше даже не пытаться. Если б только Джордж не влез в это дело! Все и без него было плохо». Том переборол в себе желание послать Хэтти длинное многословное письмо с извинениями. Лучше молчать. Что же думает Хэтти в результате всего этого, сколько она знает и сколько расскажет Розанову? Том решил: у Хэтти такой характер, что она может сказать очень мало или ничего не сказать. Может быть, она считает, что лучше вообще не комментировать происшедшее и все забыть. Может быть, Джордж, который так важен для Тома, для Хэтти вовсе не важен. И уж конечно, она не может всерьез думать, что Том нарочно, назло ей привел в сад всю эту толпу. Может быть, Хэтти уже смеется над всей этой историей. Если Том напишет письмо с извинениями, он все равно что обвинит себя в грехах, в которых, возможно, ей и в голову не приходило его обвинять. Том даже начал думать: может быть, есть надежда, что Розанов вообще не услышит об этой «незначительной выходке».
«Но все равно, — подумал он, когда, упаковав вещи, стоял у заднего окна и глядел через сад на город, — все равно я ей напишу, я с ней увижусь, но не сейчас, а позже». Ему живо предстал образ Хэтти, которая стоит перед Джорджем, бросая ему вызов, вытянув обнаженную руку. Том понял, что ему еще не раз захочется поразмышлять об этом случае. Он стоял и глядел на Эннистон, странный городок, где солнце сияло на позолоченном куполе Эннистон-холла, «совсем как в Ленинграде», как трогательно выразился официальный путеводитель по Эннистону. Том начал думать про Эмму, про Джорджа, про Хэтти и понял, что одинок и печален.
Тут, прервав его размышления, зазвонил телефон. Гэвин Оар спросил, не желает ли Том сделать какие-либо комментарии по поводу сегодняшнего выпуска «Газетт». Том сказал, что не видел сегодняшнего выпуска. Гэвин Оар хихикнул и посоветовал ему сбегать и купить газету. Том помчался на улицу.
Перл увидела газету в понедельник утром, выйдя за покупками. Она тут же побежала обратно домой и долго не решалась рассказать все Хэтти, которая спокойно сидела и читала. Однако Перл была так явно расстроена (и чем больше она думала, тем больше расстраивалась), что ей не удалось ничего скрыть. Девушки в слезах согласились друг с другом, что делать нечего и остается только ждать. (Хэтти начала было писать письмо, но вскоре отказалась от этой попытки.) Джон Роберт Розанов узнал о происшедшем только во вторник. В понедельник он спозаранку отправился в Институт (ночь он провел в Заячьем переулке, где разбирал кое-какие бумаги) и плавал в открытом бассейне, а затем удалился в свое логово в Палатах, где проработал все утро, пообедав сэндвичем, который заказал к себе в номер. Он долго отмокал в горячей ванне, а затем, по обыкновению, улегся спать. Вечером он работал допоздна, а потом отправился в постель. За это время никто не осмелился его побеспокоить. Проснувшись утром во вторник, он обнаружил понедельничный выпуск «Газетт» и вторничный «Пловца», подсунутые под дверь.
Джордж, сидя взаперти у себя в Друидсдейле и ничего не зная про газетные статьи, решил дать Розанову еще один шанс. «Последний шанс», как он мысленно сформулировал, но эти слова были невыносимы, и он изменил формулировку. Теплый весенний ветерок надежды веял в душе Джорджа — он бы и сам не смог объяснить почему, даже если бы задумался над этим, но он не задумывался. Это не было желанием счастья. Джордж никогда, даже в молодости, не позволял себе стремиться к счастью. Это было что-то невольное, машинальное, первобытная судорога защищающейся души. Теперь Джорджу казалось, что раньше он видел свое положение в совершенно иррациональном свете, что он создал совершенно ложный портрет своего старого учителя. «В каком-то смысле, — думал Джордж, — моя беда в эгоизме. Я просто слишком солипсист. Я уверен, что Джон Роберт все время думает обо мне, ненавидит меня, презирает каким-то особенным способом, словно значительную часть его жизни составляет создание между нами обширной сложной преграды. Но все совсем не так. На самом деле он не так уж много обо мне думает. В конце концов, у него есть и другие заботы. А о чем он, как правило, думает почти все время? О работе. Я для него незначительная проблема. Как и все остальные люди, все люди, не только я. Так что не нужно придавать слишком много значения всем тем враждебным, сердитым словам, что он говорит, когда я прихожу и прерываю его работу. Конечно, я был чрезвычайно бестактен, даже агрессивен. Джон Роберт страшно заботится о собственном достоинстве. Неудивительно, что он был со мной резок. В каком-то смысле это свидетельствует о том, что я ему небезразличен, ему не все равно, как я себя веду. Ну ладно, я буду вести себя лучше. Я напишу ему очень осторожное письмо, интересное письмо. Джон Роберт всегда прощает людей, которые ему интересны».
Милосердная память уже слегка затуманила воспоминания о вечере в Слиппер-хаусе, и даже поражение, которое Джордж потерпел от певцов, представало в ином свете. Живее всего Джорджу вспоминалась Хэтти, как она дышала, стоя рядом с ним, какая она хрупкая, с каким хрустом можно ее сломать. Он с восхищением вспоминал и ее решительный жест у окна. И еще он помнил, как убегал, спасался, преследуемый толпой. Теперь этот образ был не так уж неприятен. Слышать вульгарный крик, опередить его в беге и очутиться в одиночестве — это и есть жизнь.
Паясничание у канала теперь не имело смысла и было предано забвению. Недавнее прошлое виделось словно спектакль, интерлюдия, не связанная с насущным долгом, который теперь стал смыслом его жизни.
И вот в понедельник после полудня Джордж сел за пыльный полированный стол в скупо обставленной элегантной столовой своего дома в Друидсдейле (он по-прежнему жил внизу и не поднимался наверх с того дня, когда пытался найти нэцке) и написал следующее:
