Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2011)
“Похоже, сегодня „Воспоминания” Никулина оказались тем самым „отсутствующим звеном”, уничтожающим оппозицию между „старой” и „новой”, современной, военной прозой и одновременно соединяющим век XXI с XIX, напрямую с Толстым, с его определением войны как „противного человеческому разуму и всей человеческой природе события”: „Война — самое большое свинство, которое когда-либо изобрел род человеческий. Подавляет на войне не только сознание неизбежности смерти. Подавляет мелкая несправедливость, подлость ближнего, разгул пороков и господство грубой силы... Опухший от голода, ты хлебаешь пустую баланду — вода с водою, а рядом офицер жрет масло. Ему полагается спецпаек, да для него же каптенармус ворует продукты из солдатского котла. На тридцатиградусном морозе ты строишь теплую землянку для начальства, а сам мерзнешь на снегу. Под пули ты обязан лезть первым и т. д. и т. п. Но ко всему этому быстро привыкаешь, это выглядит страшным лишь после гражданской изнеженности”.
Некрасовская „лакмусовая бумажка” войны у Никулина расшифровывается неожиданно по-другому: „Многие убедились на войне, что жизнь человеческая ничего не стоит, и стали вести себя, руководствуясь принципом ‘лови момент‘ — хватай жирный кусок любой ценой, дави ближнего, любыми средствами урви от общего пирога как можно больше. Иными словами, война легко подавляла в человеке извечные принципы добра, морали, справедливости”.
„Воспоминания о войне” — чтение мучительное, но при этом очищающе-необходимое. Это вовсе не покушение на едва ли единственный предмет общенациональной гордости — Победу. Гордиться чужими подвигами, говоря „мы победили”, для зрелого сознания означает и принимать на себя груз ответственности за совершенные в прошлом грехи. Собственно, это и делает сознание зрелым”.
Илья Любимов: В чем правда Экклезиаста? Беседовала Алла Митрофанова. — “Фома”, 2011, № 5.
Интервью ведущего актера театра “Мастерская Петра Фоменко”.
“ — А зачем вам это послушание алтарника? У вас ведь и так все есть: талант, известность, вы служите в одном из лучших российских театров, снимаетесь в кино, у вас поклонники, расписанный график…
— А вы считаете, что все это имеет какой-то самостоятельный смысл? Я так не считаю. А жить, не имея смысла, как-то непросто, невозможно почти. Может быть, мое присутствие в храме — это вообще единственная реальная грань, которая позволяет себя хоть как-то с вечностью соотнести. Поэтому я очень рад, что мне предложили стать пономарем. Я сразу согласился. Хотя сам бы никогда не дерзнул этого попросить.
— Актерскую профессию долгое время считали особой зоной духовного риска. И хотя отношение к артистам изменилось, суть ремесла прежняя: вы проживаете чужие жизни. Это не опасно? Не было мыслей все оставить?
— На эту тему есть очень хороший анекдот из жизни. Дастин Хоффман и сэр Лоуренс Оливье вместе снимались в картине „Марафонец”, где режиссер Шлезингер не использовал никаких спецэффектов, кроме человеческого ресурса. И американец Дастин Хоффман, чтобы вжиться в образ, ночевал под мостами, ходил грязный, заросший... А сэр Лоуренс Оливье всегда приходил чистым, вымытым и выбритым. На немой вопрос Хоффмана о разнице школ сэр Лоуренс Оливье ответил: „А играть не пробовали?”
Что же касается ухода из профессии — нет, я не считаю, что это нужно. Напротив, надо хорошо делать то дело, на которое Господь поставил. Ведь и у Него была профессия — Он был плотником. И я просто уверен, что плотничал Он хорошо. Конечно, у актера должен быть внутренний ценз — так же, как и в любом другом деле. Надо ясно понимать, с каким материалом ты никогда работать не будешь, пусть хоть Стивен Спилберг снимает это кино. Точно так же, например, чиновник не должен брать взятки, пусть хоть миллион принесут. Мы ведь на работе — такие же христиане, как и в храме. И важно, чтобы не смещался внутренний курсор. Вот только понять, сместился или нет, бывает непросто. Для этого надо иметь здоровую душу. Лично мне до этого далеко, но я пытаюсь лечиться — через Таинства Церкви. Мы же готовы неделями лечить грипп, а тут — болезни посерьезнее”.
Александр Межиров. Стихи из нью-йоркского архива. Подготовила Зоя Межирова. — “Дружба народов”, 2011, № 5.
Останется лишь то, в чем нет анженбеманов.
Нет, потому что их быть вовсе не должно.
А то, в чем есть они, все то исчезнет, канув
В небытие, на дно, с поэтом заодно.
Иного не дано... Но правило не может
Без исключений быть ни в чем и никогда, —
и только потому “Любовь еще быть может…”
Звучало и звучать осталось навсегда.
(“Перенос”)
Анна Романова. “Знаю, куда иду — в небесное Отечество…”. Дорогами отца Павла Груздева. — “Новый город”, Рыбинск, 2011, № 2 (8).
О жизни и служении архимандрита Павла Груздева (1910 — 1996), благословленного на монашество еще патриархом Тихоном. Отец Павел прошел сталинские лагеря, в 1958 году был рукоположен в священники. “Последние три с половиной года земной жизни архимандрит Павел прожил в сторожке рядом с Воскресенским собором Тутаева”. Где не было даже умывальника. Могила о. Павла на Леонтьевском кладбище левобережного Тутаева давно стала местом паломничества. Очень рекомендую о нем книгу Наталии Черных “Последний старец”.
В совместной с “НМ” рубрике “„Новый мир” — „Новый город”” здесь публикуются стихи прошедшей через Волголаг Анны Радловой (1891 — 1949), место захоронения которой обнаружили учащиеся рыбинской школы № 15 вместе с учителем Л. В. Юрченко. Кстати, жизнеописание о. Павла — одна из настольных книг Ильи Любимова, фрагмент интервью которого журналу “Фома” — выше.
Илья Фаликов. Надоело кланяться. — “Знамя”, 2011, № 5.
О сборнике работ Александра Агеева “Конспект о кризисе” (2011).
“Но не кто иной, как он сам потребовал от вялого писателя наличия мировоззрения (выделено Агеевым. — И. Ф .), заметив в скобках: „ (пишу это страшное слово и думаю: о боже, чего только мне не скажут по этому поводу)”. Роднянская назвала его „левым либералом”, а этот „западник” (внук крестьян по отцу и матери) без оглядки на братьев-„нигилистов” выдал сполна Фукуяме с его „Концом истории”. Агеев полагал: наш вялый осмелел насчет скепсиса и безответственности после знакомства именно с фукуямовским концептом…
„Краткие списки” любимых и нелюбимых авторов лишь частично совпадают, скажем, с моими, но это дело десятое, то есть частное. Он перманентно сражался с Немзером, но сердечный отклик на „Дневник читателя” (за два года) — можно сказать, чистая лирика. Надо, наверно, отметить, что наиболее непримиримо он бился с „неподкупным Басинским” (намек на „неистового Виссариона”?) — на вытоптанной площадке вокруг реализма. Притом это Агеев, противник горьковеда Басинского, прочувствованно говорит: „Горький еще вернется. Мы его не дочитали”, и не надо искать у Агеева один и тот же ценник на ком-то или на чем-то.
Это люди одного поколения, но никакого возрастного патриотизма или шовинизма у Агеева нет. О. Павлова, например, он активно не принял не потому, что тот пришел с каким-то там молодым, неведомым нахрапом, а потому, что увидел в нем автора, не справившегося с собственным — не очень-то и большим — жизненным опытом, натужного копировальщика Платонова и Солженицына. С другой стороны, Агеева сокрушает странноватая продукция молодящихся патриархов — Маканина и Аксенова.
Кто бы мне сказал, что такое харизма? Агееву это смешное словцо дико не нравилось. Но вот бывает же так, что ты с человеком не очень-то и согласен, но слушаешь его. Слушаешь. С Агеевым — именно так. Харизма?
Крохотный мемуар. В 99-м у меня шел в „Знамени” очерк через отдел, названия которого я не знал, но пару раз туда заглядывал. Над угловым столом нависала белокурая голова, затылком приветственно кивавшая входящему. Человек безотрывно читал-писал. Один раз я мельком увидел лицо. Хорошее, русское. Я не знал, что он тут — главный. Согласитесь, это — стиль”.
Алексей Цветков, Алексей Бартошевич. Очередная попытка. О новом переводе “Гамлета”. — “Иностранная литература”, 2011, № 3.
“ Алексей Бартошевич. Вообще, строго говоря, я не филолог, не специалист по переводу, я занимаюсь историей театра. И я занимаюсь историей Шекспира в постановках разных веков, включая наш собственный. И в качестве человека, связанного с театром, я должен сказать, что тот перевод, который вам сегодня представлен, по-моему, в высшей степени интересен с театральной точки зрения. Что я имею в виду? Я думаю, что у многих вызвало не то что недоумение, но удивление то, как переведено начало самого знаменитого на свете монолога. Не „Быть или не быть”, а „Так быть или не быть”. Я попытаюсь прокомментировать эту строчку, как я ее понял. Во-первых, это самое слово „так” очевидно создает ощущение некоторого процесса, продолжения хода мысли. Обычно же монолог понимается или читается как некоторая остановка в действии, когда выходит главный артист на сцену, становится в эффектную позу и начинает „Быть или не быть”. И вот это самое „так” мне кажется очень уместно. С другой стороны, что, может, даже важнее, в театре шекспировского времени (это маленький театроведческий комментарий) монологи читались в публику. Представления о том, что у Станиславского называется „публичным одиночеством”, не существовало. В сущности, Гамлет спрашивает у публики : „Быть или не быть?” Он прямо выходит на диалог со зрителями, которые окружают его не по ту сторону рампы, не „там, где-то” в торжественной темноте зрительного зала, а он видит их лица вокруг, страшно близко к себе. Лица окружают его со всех — ну не со всех, с трех — сторон. И, мне кажется, вот этот самый контакт со зрителями, к которым этот монолог обращен, это самое слово „так” очень подчеркнуто его задает. Я с большим удовольствием читал этот перевод в целом и мог бы привести довольно много примеров, насколько эта работа связана с задачами сценическими”.
