Дом, которого нет - Трофимчук Елена

Аленка хватает с противня горячий оладушек и со всех ног бежит к деду Миколе.

В мастерской пахнет сеном. Дед Микола снимает с гребня белые волосы.

– Для коника, – говорит Аленка и протягивает оладушек.

Русалка

У Брониславы жизнь коту под хвост, а у Катьки – все впереди. Катька ревет так, что на улице слышно. Лешка, с худой красной шеей и сжатыми кулаками, то встает со скамейки, то снова садится и вдавливает ладонь в тонкие, уже почти невидимые «Л. + К.».

«Мамочка, так больно было, так больно! Больше никогда, никогда в жизни, мамочка!»

Бронислава утешает тихо – то ли молитву читает, то ли колыбельную поет.

Лешка подхватывается со скамейки, бросается к калитке, колотит кулаками по длинному хвосту давно выцветшей русалки.

– Домой иди! – рявкает через занавеску Бронислава.

Катька затихает, а потом издает длинный старушечий стон. Ей вчера исполнилось восемнадцать. Лешка упирается лбом в русалочью спину. Восемнадцать ему исполнится только через месяц.

Аленка слезает с велосипеда, прячется за старую липу. Русалку на калитке нарисовала Бронислава. Бронислава художница, но талант свой сгубила, когда вышла замуж за ветеринара дядю Вадика и переехала из какого-то южного города в Заречье. Стены в ее доме завешаны картинами, с которых южный город смотрит на Брониславу синим морем и несбывшимися надеждами. «Тебе жизнь сгубить не дам», – обещает Бронислава Катьке.

Велосипед Аленка прислоняет к забору. Бабушка отправила за дядей Вадиком – корова Мурка первый раз рожает, бабушке одной принимать теленка боязно.

– Дуреха ты, дуреха, потом спасибо маме скажешь, – голос Брониславы крепнет и как будто молодеет.

Лешка отходит от калитки и скручивается на скамейке, словно больной старик. Аленка хочет что-нибудь сказать, но не знает слов, какими можно было бы утешить.

Любовь у Катьки с Лешкой давняя, бабушка Соня говорит: детская. «Сами еще дети сопливые!» – отчеканила Бронислава, когда узнала, что Катька забеременела. Узнала Бронислава поздно, у Катьки уже пятый месяц пошел. «Справимся, чего уж», – попробовал вступиться дядя Вадик. «С коровами справляйся», – отрезала Бронислава и нашла врача, который возьмется.

Перед отъездом в больницу Катька плакала на Лешкином плече, Лешка гладил Катьку по волосам – длинным, теплого пшеничного цвета. «Грех на душу берешь», – сказала Лешкина мама (не родная, приемная), тихая тетя Маша. «Засужу твоего подкидыша, будет тебе тогда грех, – ответила Бронислава и спокойно добавила: – Вся жизнь у них еще впереди».

Катьку на двое суток в больнице оставили – мало ли что. Женщины в палате (ноги кверху, папаверин три раза в день, только б до тридцать седьмой недели дотянуть) шарахались от Катьки, как от прокаженной. Лешка два дня жил в больничном саду. Катька из приемного покоя вышла вместе с Брониславой, на Лешку даже глаз не подняла.

Аленка обходит скамейку с Лешкой, стучит в закрытую калитку.

– Ну чего барабанишь? – неожиданно ласково спрашивает Бронислава, не глядя в окно. – Иди подобру-поздорову, сюда не ходи больше.

– Там Мурка рожает. – Аленка хочет говорить громко и твердо, но голос дрожит.

– Какая еще Мурка? – Из-за занавески показывается голова Брониславы.

– Первородка, бабушка за дядей Вадиком отправила.

– Первородка, говоришь? – Бронислава захлопывает окно – одну створку, вторую, за прозрачной занавеской опускается тяжелая темная штора.

Мурка родила сама. Теленок лежал в сене и смотрел на Мурку удивленным блестящим глазом. Мурка тоже с удивлением смотрела на теленка. Дядя Вадик переехал в соседнюю Ухвалу, колхоз выделил дом с верандой и маленькой комнатой – много ли одному надо. Тетя Маша сняла деньги со сберкнижки – Лешке на учебу. Учиться Лешка не поехал, устроился на зерноток.

Русалок в Заречье никогда не водилось. И когда Лешка, в ночь накануне Ильи нашел в теплом зерне девицу с рыбьим хвостом, решил – привиделось. Девица молчала, только смотрела – удивленно и грустно.

Сменщик обнаружил Лешку утром – седого, с остановившимся сердцем и зажатым в кулаке зерном. Бронислава в тот же день вернулась в южный город. Катьку хоронили без нее – за оградой кладбища, с видом на потемневшую реку.

Люба

Линии расходятся короткими тропками. Тропы похожи на лесные – заканчиваются внезапно, не доходя до главной просеки. Любины пальцы двигаются по Аленкиной ладошке не останавливаясь – будто дорисовывают. Люба пахнет костром, баней и немножко церковью.

– Они уже, наверное, Трусишкину улочку прошли. – Аленка на всякий случай говорит шепотом. Бабушка Соня рассказывала, что у цыганок кошачье зрение и собачий слух. От Трусишкиной улочки до Любиного дома шесть дворов.

– Линия сердца длинная, крепкая линия, – напевно бормочет Люба и проводит пальцем по бледно-фиолетовому пятнышку под указательным пальцем – от черники осталось.

Цыганок Аленка встретила, когда возвращалась из леса. Четыре? Пять? Восемь? Десять? Стая чужих птиц – шумных (радуются, ругаются?), на головах черные платки с яркими цветами. Такие же носит бабушка Соня. Концы платка бабушка Соня завязывает крепким узлом и прячет сзади, под волосами. На цыганских платках узлы легкие (потяни – развяжутся), а длинные бахромистые концы развеваются гривами выпущенных на волю лошадей.

– Бабочка взлетает из темноты ветвей, новая жизнь распахивает крылья. – Люба поворачивает Аленкину ладошку к окну, свободной рукой отбрасывает назад волосы. Волосы у Любы черные, длинные, блестящие, как крылья бабочки-бархатницы.

Аленкина учительница Анастасия Борисовна рассказывала, что в Беларуси бархатница – редкий экземпляр. Люба в Заречье тоже редкий экземпляр. Она отстала от цыганской арбы [1], когда была совсем маленькой, меньше Аленки. Любу подобрали добрые люди и отдали в зареченский детдом. Ее родителей не нашли, а может, и не искали вовсе. Потому что искать цыгана то же самое, что искать ветра в поле. Так говорит бабушка Соня.

– Из угла теплого да чужого, через страх большой да большую тревогу пойдешь по реке глубокой да бурливой. – Люба отпускает Аленкину ладошку и смотрит в пустой некрашеный угол – как будто молится.

Любин дом – на краю Заречья. Ни забора, ни двора у дома нет, сразу – поле. Весной оно нетерпеливо пахнет землей, летом колосится гордым житом и расцветает стеснительными васильками. Осенью поле колючее, неприветливое – сторожит закатанное в желтые катушки лето, дрожит от страха, что вот-вот придет зима. «Я, теть Сонь, зимой помру», – говорит Люба бабушке Соне. «С чего это ты, молодая, помирать собралась?» – ворчит бабушка Соня. «Не сейчас помру, потом. Выйду в поле и стану снегом», – говорит Люба и радостно смеется. Бабушка Соня молчит и качает головой. Аленка тоже молчит – видит белое поле и черные волосы Любы, которые не хотят становиться снегом. «Замуж тебе, девка, надо», – вздыхает бабушка Соня, но Люба в ответ только головой качает.

Любу зовет замуж Журавлев Илья. Илья работает водителем на машине, которая пахнет хлебом, и сам Илья тоже пахнет хлебом. В прошлом году Люба нагадала Илье, что невесту он найдет через воду. Илья привез в зареченский магазин хлеб, и продавщица тетя Поля вынесла ему кружку воды. Тетя Поля живет сразу за магазином с дочкой Дашей. Даша – веселая, сонная, все время жует яблоко и хочет замуж. Илья пришел к Любе на следующий день после гадания и после того, как тетя Поля вынесла ему воду. Лето тогда еще не началось, но день был сухим, горячим, как хлеб, который возит Илья. «Выходи за меня, Люба», – сказал Илья, и по крыше ее дома застучал дождь. Люба слушала дождь, рисовала на оконном стекле линии и смотрела на поле, на траву, которая уже зеленела, но еще не знала, что станет житом. «Женись на Даше», – сказала Люба и открыла дверь – прогнала Илью.