Всё и сразу - Миссироли Марко

Неспешно гуляю парком вдоль Мареккьи: речка тихо журчит, островки тростника разметало вчерашней грозой. Сделав круг, возвращаюсь по улице, что упирается в мясную лавку «Пари», у знака «стоп» замираю: в этой точке Ина Каза вечно гуляет ветер. Раскидываю в стороны руки, рубашка раздувается, и дальше я лечу: лето в Римини существует только у моря, а улицы созданы исключительно ради того, чтобы вести к пляжу. Не считая, конечно, распространения звуков: радио с открытых веранд, кухонной суеты, тихого шелеста белья на растянутых веревках. Да еще пересудов, сплетен, летящих от дома к дому и провожающих меня до самой церкви. На площади уже ждет дон Паоло, весь взмокший в красной рубашке «Лакост», руки в карманах джинсов. Пристраивается рядом – мы так гуляем с тех пор, как она на исповеди рассказала ему о моих дурных наклонностях. Даже теперь, когда ее не стало, мы по-прежнему угрюмо тащимся вдвоем под бряцанье связки ключей у него на поясе.

До виа Мареккьезе мы и на сей раз доходим молча, только потом я сообщаю, что по ночам Нандо ездит танцевать.

– Уверен?

– На все сто.

Он глядит на меня с облегчением и, придерживая злополучные ключи, ускоряет шаг, пока мы не добираемся до банка.

Священникам вроде него достаточно просто кивнуть: он оставляет меня у входа, не настаивая на том, чтобы за всем проследить. Мол, умей быть один – одиннадцатая заповедь Божья. А какая же тогда двенадцатая? Не лезь не в свое дело – не наделаешь бед.

Управляющий проводит меня в кабинет, предлагает кофе. Допив, разводит руками: увы, нынешняя политика банковского кредитования не допускает исключений, даже в отношении давних клиентов. Впрочем, отцовской подписи было бы достаточно. Видел его, кстати, неделю назад в очереди в кассу. Поясняю, что отца впутывать в это ни в коем случае не следует.

Выходя на улицу, раздумываю, не попросить ли помощи у Леле или Вальтера, хотя на нем и без того заведение висит.

Если не дадут кредит: придется уехать из Милана и жить с ним здесь, на этой улице, среди железобетона и клумб, среди всех этих людей, знакомых с детства лиц и музыки до утра, жить провинциальной жизнью, которую, уехав, быстро забываешь. Жить здесь, в Римини. Я лихорадочно шагаю от банка к центру и на площади Малатеста, куда добираюсь уже почти бегом, выдыхаюсь окончательно. Легкие горят, приходится присесть. Гляжу, задрав голову, на театр Галли и его порыжевшие стены. Жить здесь. Вглядываюсь до рези в глазах. Ради нее, влюбленной в Риккардо Мути [23] – уж она бы точно хотела побывать здесь после реконструкции, – и ради него, взявшего билеты на концерт в Равенне в попытке вымолить прощение.

– Прощение за что? – спросил я.

– За бардак, – ответила она. И расплакалась. Танцевать они в те выходные не пошли. А через месяц мы ее похоронили.

– Что там такое с мамой? И что за бардак ты пытался уладить этими билетами на Мути?

Он задумывается, хотя прекрасно знает ответ, потом выключает телевизор, щелкает зажигалкой:

– Да выбесил я ее.

– Чем это?

– Да так. – Зажигалка скрывается в кулаке, он смотрит в сторону.

– Из-за «да так» она бы не плакала.

Он снова включает телевизор.

– Узнала про кота и про Паннеллу [24].

– Какого еще кота?

– Того, что клен в Монтескудо запоганил.

– Ну и?

– Что «ну и»? Грохнул я его.

– Кого?

– Кота.

– Совсем обалдел?

Пару раз сменив канал, он снова жмет «выкл».

– Мама пятна крови нашла, где у нас стол стоит. А она и так уже вся на нервах была, потому что про Паннеллу узнала.

– И что там с Паннеллой?

– Я за него голосовал. Дважды.

– Ты голосовал за Паннеллу?

– В 1994-м и в 1996-м.

– Поверить не могу.

Он мотает головой:

– Остальные мне уже вот где сидели.

– И кто ей сказал?

– Я и сказал. И про кота тоже. У нас друг от друга секретов не было.

– Как же ты его грохнул?

– Да из карабина. Бац – и попал.

Мне заплатят через четыре месяца. Или через полгода. Или вообще не заплатят. Может, он и прав: ничего-то я из них не выбью. Запершись в комнате, названиваю должникам. Одна контора – коммуникационное агентство, которое попросило меня объяснить пользователям ТикТока, как брать напрокат самокаты. Другая – расположенная в Крешенцаго фабрика по производству стопроцентно экологичной бижутерии.

Тороплю с оплатой, коммуникационное агентство в очередной раз клянется, что все сделают на днях. В Крешенцаго утверждают, что платеж уже в обработке. Что значит «в обработке»? Что мы им занимаемся. Что значит «занимаемся»? Отправим сегодня, возможно, завтра. Возможно? Заверяют, что не позднее завтрашнего дня.

Все зыбко – как за столом. До чего же это утомительно: в среду уносишь домой шесть сотен, в пятницу спускаешь восемь, сперва удачная сдача, после – несчастливая колода.

«Ты боишься выигрывать, Сандро», – ворчал Бруни в самом начале, когда я еще сторонился высшей лиги.

Это Нандо меня с ним познакомил. В августе 2003-го, в Лонджано, на свадьбе моего кузена. Приехал, когда уже собирались резать торт, привез какого-то коренастого парня с румянцем во всю щеку: представил его как сына своего бывшего коллеги Маурицио, с которым мы вместе отдыхали в 1979-м.

– Вам тогда и года не было, рыдали оба без устали, как одержимые, тоже мне рёвы-коровы.

И оставил нас болтать на террасе. Отдыха в Бальце мы помнить не могли, но Бруни был уверен, что видел меня в Римини сразу после выпуска из школы, в августе, у волейбольной сетки на бесплатной части пляжа № 5, где подрабатывал спасателем.

– А после спасательства что?

– Архитектура, но думаю бросать. Тем более, все равно пропадаю на ипподроме. Бывал там? – Я услышал, как он прищелкнул языком: такой характерный звук.

– На ипподроме? Бывал как-то, еще в детстве.

– Хорошие деньги. Я на «ауди» скопил.

Повисла пауза – долгая, но не вызывающая неловкости. Потом Бруни закурил, предложил мне сигарету, и я почувствовал, как мои плечи понемногу расправились. Мы пару раз затянулись, и сквозь клубы дыма я услышал его ровный голос:

– Приходи в воскресенье на скачки. Узнаешь хоть, как это красиво.

После ужина он стучится ко мне с вопросом, не брал ли я его галстук в ромбик.

– Да я двадцать пять лет у тебя галстуков не брал!

– Куда ж я его в таком случае сунул?

Перерывает ящики комода, шкаф, другой шкаф, ищет в кабинете, спускается вниз и снова поднимается, пока не возвращается ко мне совершенно багровым:

– Уверен, что не видел? Такой, в ромбик…

– Завтра найдешь, при свете.

– Да я его сегодня хотел надеть.

– Опять туда?

– Хочешь со мной? – И он щелкает каблуками.

Через десять минут мы, уже в джинсах и рубашках – никаких галстуков, – стоим перед зеркалом. Я выше на целую голову, и он давит мне на плечо, пока я не подгибаю ноги и наш рост не уравнивается. Сейчас мы ужасно похожи: взъерошенные волосы, торчащие скулы, провалы глазниц.

– Да ты никак пузо наел, а, Нандо?

Он, беззаботно насвистывая, втягивает живот. Потом идет в кухню, достает из буфета таблетки от сердца, пакетик обезболивающего и, растворив в воде, выпивает. Выпив, снова принимается насвистывать, после, когда мы садимся в машину, – снова.

– Чертова спина. Стар я становлюсь.

– А я сегодня потанцую.

Он косится: не вру ли. Но я не вру.

Садимся в «рено-пятерку», он трогается потихоньку, чтобы прогреть мотор. Но и за границами Ина Каза особо не гонит, поворачивает одной рукой, плавно притормаживая на всех светофорах аж до самой пьяцца Триполи. Парковка елочкой задним ходом – его коронный номер. Выскочив из машины, направляемся прямиком в «Атлантиду». Неон слепит глаза, радужные огни вереницей взбираются на крышу. «Атлантида» сияет, а вместе с ней сияет и Римини.