Всё и сразу - Миссироли Марко

В первый раз сюда попадаешь случайно. Приглашение, счастливое совпадение – и вот ты уже по уши во всем этом, и садишься за стол, четко сознавая, что делаешь. Чувствуя, что чему-то научился, хотя никто тебя не учил.

Я выхожу на танцпол первым. Он обгоняет и по-хозяйски указывает мне место в четвертом ряду, а сам встает впереди, чтобы я мог копировать его движения. Рядом со мной женщина за пятьдесят в сапогах и белой рубашке, заправленной в джинсы с высоким поясом. Когда начинается песня, моя соседка прыгает влево, он тоже прыгает влево, и я за ним. Вижу и не вижу эти ловкие, проворные ноги, кожаные жилетки с бахромой, подвернутые штаны, перекошенные от возбуждения лица – они возникают, пропадают и снова появляются из моргающей тьмы «Атлантиды». Неужели этот порхающий мотылек – в самом деле мой отец?

– Давай, Сандрин! – кричит он мне в середине пируэта. О да, это он, теперь я точно знаю, что это он, и мы с ним оба – ковбои.

Верный признак игрока: целый день прикидывать за и против. За завтраком, на работе, рядом с Джулией. Смутная мысль о предстоящем вечере, подсчет раскладов. Прикидывать все за и против, как в игре.

После пятой песни думаю заканчивать, но соседка уговаривает меня остаться. Ее зовут Лючия, она из Веруккьо, а сюда приходит одна и всего раз в неделю. Начиная со второго танца она уже во весь голос подсказывает мне шаги.

– Караул! – кричу. – Я спекся!

– Ничего, – кричит она в ответ, – месяца через три войдешь в ритм.

Он хохочет, но остается в строю.

Я, надвинув свою джонуэйновскую шляпу на лоб, иду в бар и заказываю коктейль «Американо». Потом сажусь в первом ряду, а он занимает мое место на танцполе, в одной шеренге с Лючией.

Снова начинается музыка, они движутся в унисон. Каково ему быть с другой? Каково – без нее? Я гляжу на него, но и Нандо, в свою очередь, глядит на меня, и я застенчиво, как в детстве, опускаю глаза.

Перед самыми похоронами он вдруг исчез. На кладбище собрались ученики синьоры Катерины, уже взрослые, старые и новые друзья – почти все не в черном. Зато было много тюльпанов. Она их любила.

Мы с доном Паоло обнаружили его с сигаретой сразу за центральной часовней. Пока он докурил и все сгрудились снова, гроб уже готовы были опускать.

А он подошел, глянул, вытянув шею, и спросил, как укладывать будут – встык или внахлест.

Станцевав еще две песни, он провожает последнюю ноту полупоклоном, после чего мы покидаем «Атлантиду».

Сгустилась ночь, но ночь в центре кажется светлее дня. Взмокшие, спешим к «пятерке». Я говорю, что поведу сам, он колеблется, но соглашается.

Забравшись в машину, переводим дух. Я чуть откидываю спинку сиденья, он откидывает свое. Глядит в окно, трет над почками. Снаружи тихо, вывеска бара «Триполи» отражается на плитке. Но когда я собираюсь завести мотор, он берет меня за локоть. Держит мягко, а пальцы холодные. Потом отпускает, поправляет мне зеркало заднего вида:

– Я после мамы никого больше не хотел. – И начинает пристегивать ремень. Я тоже пристегиваюсь. – А ты после Джулии?

Жму на газ.

– Леле хочет женить меня на некой Биби.

– И как она тебе?

– А я тоже никого больше не хочу.

Быть готовым всякий раз, как появляется местечко за столом. Ответить на звонок. Или позвонить самому. А еще исступленно копить наличные, на которые будешь играть.

Всю дорогу мы так и несемся, не подняв спинки сидений, и притормаживаем, только добравшись до Ина Каза: ларго [25] Бордони с его приземистыми бараками и горящими окнами выглядит отсюда римским амфитеатром. Я спрашиваю, не хочет ли он поесть со мной пончиков в баре «Дзета».

В итоге идем вместе. От пончика он сперва отказывается, потом соглашается. Но, откусив пару раз, оставляет мне, только усы пудрой перепачкал. Щелкаю эту картинку телефоном и, не предупредив, отправляю ему, а он видит, уже когда мы паркуемся перед домом. Возмущается:

– Ты взгляни только на эту рожу! Старикашка!

– Да брось.

Он останавливается прикурить.

– Недолго мне осталось, Сандрин.

– Не выдумывай.

– Так в больнице сказали.

Октябрь, ноябрь

Пасадель – это прозвище дали ему в середине девяностых на празднике газеты «Унитá» в клубе железнодорожников, когда увидели, как он танцует. Пассателло: тонкая, простая в приготовлении и очень сытная паста. Нандо Пальярани, Пасадель.

– А ты сам-то не против, что тебя так называют?

– Пассателли в бульоне хороши. – Чтобы подняться, ему нужна моя помощь, но одевается он сам, после чего идет в ванную. Шумно встряхнув флакон лосьона после бритья, брызгает на себя, тут же выходит и заявляет, что хочет прогуляться вокруг дома. Но сперва мы завариваем чай, достаем сухое печенье – ему погрызть. Потом выходим, он потихоньку ковыляет впереди, останавливается у огорода.

– Жалко как, Сандро…

– Я займусь.

– Тебе ж не по душе.

– Ты-то откуда знаешь?

– Да ладно.

– В клубнику – дождевого червя, помидоры от паутинного клеща опрыскать зольным настоем. Высаживать на растущей Луне.

Он мне не особенно верит. Требует свою панаму, а когда я приношу ее из гаража, натягивает так, что лицо почти скрывается под широкими полями. Мы ставим у самых грядок пару складных кресел, его – в матросскую полоску.

– Давай-ка поглядим, – заявляет он, усевшись.

– Прямо сейчас?

– Ну так! – Он хватает лопату, будто это теннисная ракетка. Когда мы ездили в Рим, на теннисный чемпионат, он все распевал: «Старый добрый Рафа любил закрытый хват [26], а старый добрый Роджер хватался невпопад…» – Давай, покажи мне!

Закатываю рукава свитера и, вооружившись лопатой, занимаю позицию в начале тыквенной грядки.

– Выше пальцы, выше!

Я переставляю пальцы выше.

– Вот туда, молодец.

– Ага, понял.

– То-то помидоры у нас пойдут!

Ноги у него сильные: в шести случаях из десяти ходит сам, без помощи. Вчера вечером даже подергался под пластинку Принса. А сегодня по настоянию онколога выпил противовоспалительное помощнее.

– Выходит, не такая уж и змеюка эта докторша.

– Самая тупая врачиха во всей Италии.

– А я ж тебе не говорил, – он устал, голос слабый. – Это во вторник было. Я в кабинет вхожу, а она мне даже сесть не дает, сразу, с порога, объявила, чем я болен. Мол, из-за этого и живот раздувается, и спину ломит, и эта белесая дрянь. Что эта гадость уже по всему телу расползлась. Стоим столбами друг напротив друга, я смотрю, а у докторши в самом деле морда змеючья. И при этом спокойная, будто говорит что-то вроде «Погода сегодня не очень» или «Нужно фарша на котлеты купить». Этакая, знаешь, невероятная безмятежность.

– Да какая там безмятежность…

– Ты слушай! Я, как из больницы вышел, долго еще эту безмятежность ощущал. Сходил на крытый рынок, сардин купил, – он трет лоб и улыбается, словно анекдот рассказывает. – Потом пьяду [27] испек, лука в огороде срезал, радиккьо, сардины почистил и на огонь поставил.

– Вкусно было?

– Ясное дело, вкусно.

– А потом?

– Потом тебя набрал, а ты опять в супермаркете заморозку свою покупаешь.

Поединки мы перенесли на послеобеденное время. Пока двадцать один – семнадцать в его пользу. Играем в «скала куаранта» [28]: он – привалившись к изголовью кровати, я усаживаюсь боком. Между нами – тщательно разглаженное одеяло, чтобы карты лежали ровно. Вздыбленные карты нас обоих бесят.