Всё и сразу - Миссироли Марко

Первый круг я выигрываю. Потом выигрываю второй, и он с досадой сползает вниз, на подушку. Закрывает глаза, вроде как дремлет. И вдруг распахивает во всю ширь:

– А напастям-то, смотрю, в Римини ход заказан?

– Каким еще напастям?

– Да твоим же.

– Не знаю никаких напастей.

Он забирает колоду и, снова прикрыв глаза, тасует.

Два месяца назад мне на счет упало восемь тысяч евро. Получив на мобильный сообщение, я полез разбираться: оказалось, он. Застал его за просмотром старого матча Надаля против Кориа на Открытом чемпионате 2005-го.

– Это что за хрень? – И сообщение о переводе показываю.

– Проценты.

– Какие еще проценты?

– За ремонт нижнего этажа.

– А, те пять тысяч, что ты мне вернул через три недели? За дом, который для меня же и ремонтировал?

– Привози сюда свою Биби.

– Да ты никак меня унизить хочешь.

А он с Надаля глаз не сводит.

– Нет, точно, унизить хочешь.

– Глянь, какой у Рафы форхенд [29], и это ему только двадцать!

Решив принять приглашение Бруни, я приехал на ипподром. Он вышел меня встречать, провел к мониторам. Отсюда было видно все поле и террасу, уставленную ненакрытыми столиками. Его задача заключалась в том, чтобы следить за заездами и подготовкой лошадей. Мне он первым делом указал на левый монитор, где была написана кличка чистокровки – Рассвет92.

– Сегодня, Сандро, все взгляды обращены к Рассвету.

– Что, сильная лошадь?

– На бумаге. Хочешь наварить – сосредоточься на тех, кто ни то ни се, или на темных лошадках, – он ткнул в строчку на пол-экрана ниже. – Вот, скажем, Эммет88.

– И как же на нем наварить?

– Поставить.

– Ах, поставить…

– Ну да, поставить.

Я вгляделся в монитор:

– Ладно, дай мне знать, если он выиграет.

– Ты не останешься?

Но мне нужно было в Болонью, обсудить диплом с преподом.

– Слушай, ну хоть что-то поставь.

– И где тут ставить?

– Есть у меня один дружок. Пять евро на нашего Эммета, сойдет? Ставки на него один к шести, домой с бабками вернешься.

– А если не выиграет?

– Потеряешь пятерку, и дело с концом.

Иногда по утрам он просит меня открывать окна, даже когда прохладно. Октябрь и ноябрь – его любимые месяцы. Из-за хурмы, конечно. Мальчишкой он забирался на дерево, срывал себе хурму и объедал до самых косточек, пока Клякса внизу захлебывалась лаем.

– Всему свое время: в ноябре – хурма, в августе – ююба [30], – бормочет он, пока я его стригу. Подбриваю шею, а он никак не хочет сидеть смирно, приходится придерживать ему голову. Почесывает место на плече, где торчал катетер для химиотерапии. Потом поднимает глаза:

– Вот ты бы на второй круг с этим лечением пошел? Чтобы прожить на три месяца дольше…

– Три месяца и миллион в придачу. – Я выключаю бритву. – И что бы ты сделал?

Улыбается:

– Валял бы дурака, как ты.

Его навещают: Леле, Вальтер, дон Паоло. Помашут снизу, стоя у лестницы, и сразу уходят; если он не слишком устал – поднимаются; когда мы сидим в огороде, останавливаются на дороге и болтают с нами. Как-то вечером они все случайно пересеклись у Нандо в комнате, посидели, попили кофе. Я глядел на нас – на него, на себя, на них, сплошь мужиков, – и думал, что наша жизнь дала крен, как только из нее исчезли женщины.

Сегодня пришел один Леле. Правда, просидел долго: они говорили о кино, спорили о Троизи. Для Леле это наследник Де Филиппо, а Нандо даже «Почтальон» не нравится [31].

А под конец вдруг ни с того ни с сего заявляет:

– Гаэтано Ширеа.

Он сообщает, что распоряжения насчет завещания оставил нотариусу Лоренци, хотя это чистая формальность. И что хотел бы подробно объяснить мне про отопительный котел: как с ним обращаться и разное прочее, что нужно знать, чтобы ничего не ломалось. А в кабинете у него на всякий случай лежит папка с надписью «Текучка», в ней все необходимое.

– Иди отдохни лучше.

– А про завещание ты, стало быть, ничего знать не хочешь?

Я говорю, что нет.

– Хорошо еще, что бар «Америка» закрылся. Не то остался бы ты с одними долгами.

– Зато с работой.

Судя по глазам, он не уверен, стоит ли смеяться.

– А университет?

– Только ближайший триместр.

– И сколько платят?

– Пятнашку грязными.

– Пятнашку грязными, – повторяет он, мысленно подсчитывая, сколько это выходит в месяц. – А «Найк»?

– Смотрю, зацепила тебя идея, а?

– Да, симпатичная.

– Они мне еще не ответили.

– Никто не отвечает, никто не платит. Что за время…

– А ты насчет моих страстей беспокоился.

– Те гроши, что я тебе оставил по завещанию… – Он выглядывает наружу, на террасу. – Хочешь – спусти подчистую.

Пять евро, вверенных Бруни, ставка на Эммета88. Моя рука, которая, расстегнув бумажник и забравшись внутрь, достает купюру, протягивает ему: мысленно я прощаюсь с деньгами. Но в глубине души знаю: они вернутся, еще и приумножившись.

Ест он с трудом. Горбушка с сыром «Филадельфия», полкусочка курицы, крекеры.

– Себе-то что готовил? – спрашивает.

– Пасту.

– Какую?

– С песто.

– Газ от спички зажигал?

– От зажигалки.

– От спички еда вкуснее.

– Ну ты скажешь.

– Вот дурья башка… Бедняжка Биби…

– Да она тоже не готовит.

– И как же вы?

– В ресторан ходим.

– Ага, ресторан «Позорище».

И мысль, едва отдал Бруни пять евро на ставку: удвоить. Дело за малым: снова раскрываю бумажник, достаю десятку.

Готовили они всегда вместе: он – у плиты, она – между холодильником и мойкой. Пересекались только у разделочного стола, возле кофеварки: резали, потрошили, снимали кожу, заправляли.

Рыбу готовила она, по пятницам. Мясо – только он, зимой в Романье его едят практически каждый день. С наступлением тепла: в полдень – пасту, вечером – овощи с кальмаром на шпажке. А пьяда? Пьяду, как и хлеб, она замешивала сама, без сала, но с оливковым маслом из Монтескудо. Он пьяду никогда не готовил.

Пока нет приступов удушья и болей в боку, паллиативщики заходят раз в неделю: проверить его состояние и скорректировать дозировки. А он уперся: ни в какую не желает носить эластомерную помпу с морфином. Мол, когда надо будет, тогда и приму. Наотрез отказывается от противопролежневого матраса, от кровати с бортиками.

На сей раз медиков двое, и приезжают они только через час после того, как я вызвал скорую: от вспухших лимфоузлов болит спина. Он страдает беззвучно: остекленевшие глаза, одеревеневшие ноги. Вчера пришлось полночи играться с надувными подушками, пока наконец не подобрали удобную позу.

– Ох уж эти мне подушки, – буркнул он, когда уже почти рассвело. – Как в тот раз, когда ты умер…

В тот раз, когда я умер, мы всемером поперлись на ферму Мулаццани, что на восточном склоне Ковиньяно. Весеннее равноденствие, последний год лицея. Мне и еще двоим выпало лезть в загон для свиноматок за поросенком. Схватить, вытащить, по очереди подержать в руках и дружно молить Пресвятую Деву о заступничестве. Раньше животинку приносили в жертву, но теперь нравы смягчились.

Забравшись в загон, я схватил было поросенка, но поскользнулся, а тут и его мамаша сверху навалилась. Меня каким-то чудом вытащили, уже без сознания, поначалу даже в реанимации держали. И вот спустя месяц я возвращаюсь домой, а там он с этими подушками: «Куда положить?», «Давай вот сюда», «Под тебя или сбоку?», – пока мне не полегчало.