Всё и сразу - Миссироли Марко

– Чего тебе, Даниеле?

– Так что с той историей?

– С той историей полный порядок. – Я тоже достаю сигарету.

Официант приносит шейкерати.

– Насколько полный?

– Полный.

– А Бруни?

– Опять ты за свое?

– Разве не Бруни тебя в Милан отправил?

– Да при чем тут он?

– Пение сирен все так же завораживает, сам знаешь.

Допив кофе, закуриваем.

– Вот только я на мели, денег не платят. И Нандо рад, когда я здесь.

– Сколько тебе нужно?

Я отмахиваюсь:

– Просто хочу немного дома побыть.

Вечером, когда мы уже собираемся в Ривабеллу поесть пиццы, вдруг меня осеняет: так ведь ковбойская шляпа – в подвале! Спустившись, обнаруживаю котелок, который однажды надевал на карнавал. В углу штабель винных бутылок, там же сборный мангал и сундучок с инструментом: отвертки, мастерки и стамески, сверла, канифоль и еще бог знает что. Появился огнетушитель, а вот их боевые облачения так и висят. Приваливаюсь к стене. В детстве я часто бывал здесь: задвигал дверь-гармошку, включал фонарик и устраивался листать комиксы про Пружинку, дрожа от ощущения первой собственной тайны. А когда засиживался надолго – еще и от радости слышать, как меня окликают их встревоженные голоса.

Он и в самом деле заказывает каприччозу. Раньше предпочитал дьяволу, а еще, было время, брал исключительно с сосисками.

– Кроме тебя, Сандрин, с тунцом никто не ест.

– Мойра Орфей [19] ела, когда страдала от зависти.

– Да неужели? – хохочет он.

– Сама призналась в одном интервью.

– Ну, тогда за вас с Мойрой Орфей… – Мы чокаемся пивом, и его впалые щеки потихоньку округляются. Он все в той же нарядной синей рубашке, только рукава закатал. Утирает пену с усов, а у меня как раз к нему разговор.

Он будто чувствует:

– Как дела?

– Да ничего особенного.

– А не особенное?

Стелю на колени салфетку.

– Давай-ка ты с этими твоими приступами усталости к врачу. И я с тобой съезжу.

– Все недосып. – Он отворачивается, ищет взглядом официанта.

Но пиццу никак не несут, и мы, попивая пиво, глазеем по сторонам с веранды. Столик я попросил с видом на Адриатику, все зонтики, кроме двух, закрыты, в воздухе разлита скука, предшествующая бесконечным гулянкам. Иногда по вечерам, я еще среднюю школу не закончил, мы в это время ужинали на пляже: она брала с собой булочки, мы звали Леле и кого-нибудь еще, а потом гуляли по набережной, уже многолюдной, так и не переодев плавки.

– Помнишь, как было хорошо? – спрашиваю.

– Твой вечный тунец и яйца вкрутую.

Наконец подают пиццу, но есть мы не начинаем, ждем острое масло. Он наливает и мне: буквально несколько капель.

Пока мы гуляем по набережной, я говорю, что, как и Мойра Орфей, всегда знаю, когда меня мучает зависть. Только у меня не пицца с тунцом, а палец ноги. Всякий раз, когда я кому-то завидую, большой палец на левой ноге тут же вздергивается.

– Только на левой?

– Только на левой.

– Ну, приведи пример.

– Реклама стиральной машинки: одежда в барабане превращается в рыб в океане. Глазом не успеешь моргнуть, а вместо шарфа уже медуза. Помнишь?

Он не помнит.

– Я, как ее увидел, сразу почувствовал, что ботинок жмет.

Он закуривает, предлагает сигарету и мне, пару раз затягивается:

– Завистлив ты, значит…

– Случается.

– И чего, прости, тебе не хватает?

– Да какая разница… Хочет человек что-нибудь иметь, вот и завидует.

– В смысле? Что иметь?

– Мне-то почем знать.

– Ту самую женщину?

– Например.

– Квартирку в Лондоне?

– Угу.

– «Оскар» за рекламу?

– Пожалуй.

– А дальше?

Я подмигиваю:

– Сам знаешь.

Он вдруг замедляет шаг:

– Твоя страсть.

– Да ладно, я пошутил.

Но он уже развернулся и торопливо ковыляет прочь.

– Да шучу я, Нандо!

– Никакие это не шутки, бестолочь, – его щеки снова ввалились. – Выходит, зависти твоей не что-то одно нужно.

– Ну-ка, ну-ка…

– Ей нужно все и сразу. – Он останавливается. – Завладеть тобой, Сандро Пальярани, завладеть целиком и полностью, со всем твоим дерьмом.

Я молча затягиваюсь сигаретой. Он бросает свою, не докурив:

– А по-моему, в конечном итоге нам нужны-то всего две-три вещи, ради которых мы в этот мир и приходим.

– Ну ты философ.

– Ну ты дубина.

Дальше мы идем порознь, а вокруг вяло шевелится Римини. Вот уже два десятка лет мы ждем июльской толчеи, что в былые времена, года до 2002-го, наступала еще в мае. Я спрашиваю, не взять ли мороженого, он ворчит, что ему и так неплохо, а когда я беру себе, сердито фыркает при виде сливок и губы облизывает.

– Что до меня, я, пожалуй, позавидовал, когда Николини тот участок купили.

– В Сантарканджело?

– Повезло им, что уж тут говорить.

– А я на днях с Даниеле виделся.

– И как он?

– В перерыве между гастролями.

– Видел его по телевизору в какой-то фантастике. – Он колеблется, куда свернуть. Подталкиваю его в сторону пьяцца Триполи, одновременно ускоряя шаг, и мы углубляемся в лабиринт улочек, стекающихся от ресторана «Баунти» к площади. В какой-то момент он вдруг притормаживает, заскакивает в табачную лавку. Выходит с зажигалкой и тут же принимается впустую крутить колесико, сыпля искрами: как мальчишка, ей-богу, о чем я ему и говорю.

– Эх, молодежь. Все она, зависть проклятая! – Перейдя площадь, мы оказываемся у церкви. Доев мороженое, я выбрасываю салфетку и поднимаю глаза на «Атлантиду»: там открыто, в дверях маячит седовласая дама.

– Ну что, – спрашиваю, – поворачиваем обратно?

– Погоди, дай что покажу.

И он ведет меня прямо туда. Седовласой даме заявляет, что я его сын, которому он хочет показать настоящее веселье. Дама улыбается, и вот мы уже на лестнице. Народу – не протолкнуться, музыки нет, из кондиционера сквозит в затылок. Спустившись на добрую сотню ступенек, оказываемся в огромном зале. Танцпол где-то в глубине.

– Вот, – говорит он.

Сзади уже напирает толпа, от пятидесяти и старше, редко моложе, у всех в руках ковбойские шляпы. Он машет мне в направлении барной стойки и вскоре уже вовсю болтает с девицей в жилетке поверх белой рубашки.

– Что будешь пить? – спрашивает меня девица. – Твой папаня берет самбуку.

– Сойдет и самбука, спасибо. – Я забираюсь на табурет.

В полуметре от меня он протягивает барменше пару купюр и тоже садится. Народ прибывает, но тут слышится музыка, то ли фолк, то ли кантри, и все валят на танцпол. Пока я прихлебываю самбуку, он склоняется к моему уху:

– Вот, – повторяет, – как мамы не стало, хожу сюда.

Восемь секунд: в среднем именно столько новичку удается не раскрывать другим игрокам полученную комбинацию.

Его ноги под табуреткой приплясывают, дергаются, щелкают каблуками, а сам он время от времени, оглядев зал, люстры на потолке и ковбоев, косится на меня. Я смущенно отворачиваюсь в дальний угол, а когда возвращаюсь на исходную, он по-прежнему не сводит с меня глаз. Давай, киваю я наконец, иди, будто уступаю настойчивой просьбе.

Прикончив самбуку, он поднимается, закатывает повыше рукава. Потом взмахивает кистью, чуть выворачивая запястье, и я понимаю, что точно такое же движение, только с зажатой в руке шляпой, делают сейчас все на танцполе. А он уже мотает головой в ту сторону, приглашая меня.

– Иди сам.

Он забирается на капитанский мостик, откуда запускает музыку коренастый мужичок в джинсах, перекидывается с ним парой фраз, и коренастый достает из-под стола стопку ковбойских шляп, позволяя выбрать любую. Он берет две, благодарит и возвращается ко мне:

– Давай станцуем!

Но я не танцую. Так и сижу, держа в руке шляпу, как у Джона Уэйна [20]: вокруг тульи черная лента с металлическими заклепками.