Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь
"Нам пора уходить. Мы должны уступить место той женщине..."
Фройлан увидел, как мимо комнаты прошмыгнула служанка. Он встал с кресла, подошел к двери и, опершись о ее раму, выглянул в коридор. Закурил сигарету.
В соседней комнате разговаривали. Почти шепотом. Затем оттуда вышла служанка и закрыла за собой дверь.
— Я могу позвонить по телефону? Служанка замешкалась:
— Сейчас придет святой отец...
— Вы скажите, могу я воспользоваться телефоном или нет? Мне нужно позвонить домой...
Служанка убежала, потому что кто-то постучал в дверь согнутыми пальцами. Фройлан последовал за служанкой — он решил во что бы то ни стало позвонить, — но увидел шедшего ему навстречу по коридору священника. Со света он не сразу различил его темную сутану с капюшоном, откинутым на плечи, и подпоясанную шнуром. Еще один саван, надетый на живого человека.
— Вы?..
Очевидно, он очень быстро поднимался по лестнице и никак не мог отдышаться.
— Добрый день, святой отец.
Фройлан прикоснулся губами к кончикам шнура и, уступив пастырю дорогу, сказал, предположив, что он, должно быть, в курсе дел:
— Я его зять.
Францисканец вошел в комнату и слегка поклонился Эсперансе. Затем взглянул на белую фигуру в гробу и перекрестился. Тихо прочитал молитву по усопшему и осенил крестным знамением бренные останки. Эсперанса внутренне содрогнулась, когда рука священника крестила покойника. И встала на ноги, поскольку пастырь обратился к ней:
— Вы его жена?
Эсперанса заплакала. Чьи-то благостные, уверенные руки подхватили ее и усадили в кресло: она больше не сопротивлялась. Куда девались ее гордыня, желание быть отомщенной, злоба? Она плакала, уткнувшись лицом в мягкое зеленое кресло, прежде слегка повернутое к свету. Рыдала навзрыд, сотрясаясь всем телом, именно так, как Вентура когда-то желал ей выплакаться, чтобы облегчить свою душу.
"Вы его жена?" Простые, участливые слова. "Вы его жена" — жена, освященная церковью.
Ее место было здесь. Она хорошо сделала, что пришла. Эти слова облагородили ее, возвысили.
Францисканец разговаривал с Фройланом вполголоса, но так, чтобы его могла слышать сквозь свои рыдания Эсперанса:
— ...Я все равно пришел бы, даже если бы вас здесь не было. Мы условились, что мне позвонят. Я хотел сказать вам... Я был рядом с ним, когда он умер.
Эсперанса вскинула голову, сдерживая плач.
— Как все произошло? — расспрашивал Фройлан.
— Он свалился. Нелепый случай... Чего только не бывает. Стало быть, такова воля божья: чему быть, того не миновать.
Он читал на их лицах немые вопросы: "Свалился? Откуда? Каким образом?" И простодушно рассказал им, разглаживая сутану у себя на коленях:
— Он вышел на балкон, который нависает над улицей Десампарадос. То ли он слишком перегнулся и его туловище перевесило, то ли облокотился на железные перила балкона и они не выдержали, а может быть, увлек их за собой при падении... Этого мы точно не знаем.
— Но он... — начала было Эсперанса.
Но Фройлан перебил ее, тихонько вставая:
— Святой отец, нет ли здесь телефона?
— В соседней комнате, — не задумываясь, ответил пастырь и продолжал, обращаясь к Эсперансе: — Когда я пришел в пункт "Скорой помощи", он уже не мог говорить.
И увидел в покрасневших глазах Эсперансы вспышку безумного предположения.
— Он был еще в сознании. Каких-то несколько минут. Но я успел отпустить ему его грехи.
— Вам известно было... Не знаю, известно ли вам было, что Вентура жил...
Рука священника опустилась на ее кисть, и он несколько раз ласково похлопал по ней, словно хотел сказать: "Дочь моя, не будем говорить об этом".
Но Эсперанса не успокоилась:
— Отец мой, та женщина, наверное, тоже была с ним...
Пастырь утвердительно кивнул головой.
— Как же вы могли отпустить ему грехи?..
Ведь эта женщина не была его женой.
Лицо францисканца помрачнело. Он смотрел на нее в упор, внимательно, пристально. У нее вдруг промелькнула мысль: "Вентура", — потому что одно время Вентура тоже смотрел на нее так.
Наконец священник снова заговорил:
— Да, я отпустил ему грехи. Я спросил у него:"Вы каетесь во всех своих прижизненных грехах?"
Он пристально, широко раскрытыми, разумными глазами смотрел на распятие, которое я держал в руке. "Поцелуйте крест", — сказал я. И почувствовал, как этот человек, который уже не мог говорить, сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы прикоснуться к распятию...
А эта черствая женщина хотела навязать свою волю самому господу богу. . Он повернулся к покойнику. Когда денница еще только занималась, в печальных глазах умирающего было столько скорби, они так много хотели сказать ему. Он сделал отчаянную попытку заговорить раз, другой... прежде чем смирился. Наверное, у него была закаленная душа: он смирился с тем, что ему уже никогда не суждено будет высказать то, о чем он еще, очевидно, мог думать или чувствовал. И горячая слеза — пока еще не слеза смерти, а слеза, выжатая последним раскаянием, — навернулась ему на глаза.
— Сын мой, ты упал не по собственной воле? — спросил он его.
Конечно, то был жестокий вопрос. Умирающий смотрел на него так, как будто не понимал, как будто сознание его уже стало угасать. Священник поторопился переспросить:
— Не хотел ли ты лишить себя жизни?.. Покончить с собой?
И увидел в его глазах удивление, протест.
— Не хотел, верно?
Этот вопрос так бы и остался без ответа, но священник знал, что та женщина сказала ему правду, все время повторяя: "Нет, нет, он упал случайно. Зачем ему было это делать? Он сидел, работал..."
И священник осушил эти слезы, ласково, отечески проведя ладонью по разбитому лицу человека, который умирал в одиночестве, без той, что любила его и могла бы окружить своей нежностью; без детей, которые сразу же явились бы к его ложу.
Пастырь уже готов был рассказать все это жене. Но способна ли она была вынести правду?
Он мог бы сказать ей...
— Та женщина сама позвала меня. И ждала в дверях пункта "Скорой помощи", над которым светила красная лампочка, до боли стиснув руки.
А потом проводила меня к пострадавшему. В один миг — как мало нужно человеку, чтобы подвести итог всей своей жизни! — она поведала мне обо всем. И не стала мешать богоугодному делу. Только посмотрела мне в глаза и сказала: "Я останусь здесь". И тут же, словно маленькая девочка, давшая себе героический обет, поклялась: "Я туда больше не войду". Встала на колени в холодном, неприветливом коридоре и прижалась лицом к стене, за которой лежал ее любимый.
Она всецело отказалась от него, ибо знала величие Того, кто теперь завладевал им, и не противилась этому. Только отодвинулась в сторону, не поднимаясь с колен.
Он догадывался, какое душевное противоречие испытывает жена. И сострадал ей оттого, что не мог сказать:
— Кого ты собираешься призвать к ответу, женщина? С кем хочешь сводить счеты? С мертвым?.. С другой женщиной? Твои слова не доставят ей больших страданий, чем те, которые она уже испытывает. Любая боль, причиненная ей из-за него, принесет ей облегчение.
Он помог Пресенсии перевезти мертвое тело в санитарной машине из пункта "Скорой помощи" домой. Вместе они облачили его в саван.
— Святой отец, если бы было можно...
Ей не хотелось устраивать пышных похорон. Вентуре это никогда не нравилось.
— Это наш последний земной шаг, а мы его омрачаем, — говорил он.
С любовью — вернее сказать, с милосердием — Пресенсия покрыла цветущими ветвями застывшие, разбитые колени и нижнюю часть его ног. Она принесла все цветы, какие у нее были в столовой и в ее комнате. Оставила нетронутыми лишь те, которые свисали из кадки на гроб.
Испуганная служанка затаилась на кухне. Соседи спали, не подозревая, что в этот ранний час мертвое тело доставили домой.
Пресенсия подала пастырю чашку кофе. Потом на минутку вышла и вернулась, неся в руках тот самый, только что отутюженный носовой платок. Встала на колени и склонилась над телом. Пристально вгляделась в лицо и накрыла его. Но не прикоснулась к нему губами.
Священник сказал ей:
— Садитесь, дочь моя.
И она села в кресло, сложив руки на подоле юбки.
— Может быть, помолимся? Сейчас, наверное, он уже предстал перед богом.
Женщина содрогнулась, но не встала. Только повернула к священнику лицо с закрытыми глазами и присоединилась к тому, кого любила, чтобы вместе с ним предстать перед судом божьим.
И все рассказала, не боясь очернить себя и унизить, не снимая с себя ответственности, не взваливая тяжесть своей вины на других. Но при этом не смотрела на священника. Она разговаривала с богом захлебывающимся, срывающимся, тихим голосом, с тем богом, в которого верил Вентура.
— Дочь моя, могу ли я считать ваше признание исповедью?
Пресенсия опустилась на колени, с закрытыми глазами, бледная как мел.
